Все говорили что Франция кончилась, становится второстепенной державой и прочее и прочее... Нет более верного пульса нации чем характерная для нее художественная продукция, которая не имеет ничего общего с материальной жизнью. А значит когда в Париже шляпки прелестные и французские и повсюду с Францией все в порядке.
Г.С.

Времена, когда новое вызывало смех, а не ироническую улыбку. Когда еще можно было всерьез рассуждать о гениальности и признанности. Когда брат Гертруды Стайн Лео купил "картины двух молодых испанцев, как звали первого все уже позабыли а второй был Пикассо (пунктуация перевода всюду сохранена. - А.У.)".

Хозяйка ателье на парижской улице Флерюс со множеством картин (гостю повыше приходится освещать их для других керосинкой), со множеством гостей (которых Стайн приглашала легко - и порой столь же легко забывала, что пригласила), - хозяйка прекрасно понимает, что неотделима от всего этого людского мельтешения, и собственную биографию пишет от лица своей подруги Алисы Б.Токлас. "Ей всегда нравилось иметь много знакомых и быть замешанной во многих историях." Любительница сплетен и запутанных отношений, "Гертруда Стайн получала от всех этих сложностей колоссальное удовольствие". Пикассо - ее друг, и Матисс - ее друг, но друг другу они друзья-враги, и почему бы не посплетничать, как "они обменялись картинами как было принято в те годы. Каждый художник выбирал у другого ту картину, которая вероятно представлялась ему наиболее интересной. И Матисс и Пикассо выбрали друг у друга безусловно по самой неинтересной картине когда-либо написанной каждым. Позднее каждый использовал эту выбранную картину как пример недостатков другого". Стайн стремится сохранить атмосферу ателье, воспроизвести звучащие в нем голоса, а в разговорах запятых нет - так пусть их не будет и в тексте.

Что поставило Стайн в центр этого круговращения, дало ей возможность предвидеть и отбирать именно то, что позднее не только полностью изменит живопись или скульптуру, но и вторгнется в повседневность через рекламу или расчленяющий камуфляж кораблей и пушек? Свобода восприятия? Любовь к хрупкости и легкости новизны? "Она любит предметы которые бьются, и дешевые и дорогие предметы... она все их любит и все помнит но она понимает что рано или поздно они разобьются и она говорит что как и книги всегда найдутся другие... Она говорит что любит те которые есть и любит новые за прелесть новизны. То же она всегда говорит о молодых художниках, обо всем, а как только все понимают что это хорошо прелесть новизны проходит." Стайн не колеблясь покидала своих знакомых при проявлении в них признаков духовного окостенения. "Матисс заявил что Гертруда Стайн потеряла интерес к его творчеству. Она ответила, вы не боретесь с самим собой... теперь вам следуют." Способность картины порождать новые и новые смыслы - минимально необходимое условие того, чтобы она вообще существовала как картина. "Дело не в том, что у меня меняется мнение о картинах, а в том, что картины сливаются со стеной, я их больше не вижу а потом они естественно выходят за дверь."

Или дело еще и в максимальной естественности и искренности, нежелании участвовать в ритуалах литературного, художественного и прочих процессов? "Хозяйке никогда не нужно извиняться за то, что в доме у нее где-то беспорядок, ни малейшего беспорядка, коль скоро хозяйка есть, нет." Стайн была весьма чувствительна к чужому мнению, вовсе не хотела умереть непризнанным гением - однако не делала ни малейшей уступки господствовавшим нормам и вкусам. Лишь посмеивалась над тем, например, как "прилежно делался писателем" Хемингуэй. Может быть, слишком конформистской среде современного искусства с ее кураторами и галереями не хватает именно этого умения идти поперек течения? Открытости, легкости?

В лицо Хемингуэю было сказано и многое другое. "Наблюдения еще не литература"; "если вы и дальше будете писать для газеты вы никогда не будете видеть вещи вы будете видеть только слова а так не годится, то есть конечно если вы собираетесь стать писателем". Но свобода либо есть, либо ее нет; и тот, в ком ее нет, не склонен прислушиваться к тому, в ком она есть; Хемингуэй выбрал то, что "выглядит современно а пахнет музеем" доброго старого реализма; а Стайн тем временем вспоминает, как скучен был вечер с Андре Жидом - или как рассказы пробывшего несколько недель в Испании Джона Рида "мне не понравились и не вызывали у меня доверия". Не приветила Стайн и Эзру Паунда с его непробиваемой серьезностью и проповедническими интонациями. "Мне очень жаль, но у мисс Токлас болит зуб а кроме того мы собираем полевые цветы и мы заняты."

Ибо при всей своей общительности Стайн прекрасно умеет держать дистанцию. "Мне еще нравилось быть окруженной людьми которые не знают английский. Так я оказывалась полнее наедине с моими глазами и моим английским." Искренне ценя авангардистов - не забывает об иронии, подмечая на выставках "обычай помещать картину неистового последователя против картины неистового, но не столь же неистового мастера". Рассуждая о воздействии на художника африканской скульптуры или русского балета, не теряет житейской цепкости взгляда. "Неделю спустя я смогла объявить, что Фернанда ходит без серег. Ну ладно, тогда все в порядке, у нее кончились деньги и все позади, сказала Гертруда Стайн" - и Фернанда действительно возвращается к Пикассо.

Стайн, конечно же, субъективна. "Я люблю виды но люблю сидеть к ним спиной" - потому что воссоздает вид, человека, город такими, какими они должны быть с ее точки зрения. Но и окружают ее такие же субъективные люди. "Все говорят что она на него не похожа но это совершенно неважно, когда-нибудь будет похожа", - замечает Пикассо о своем портрете Гертруды Стайн.

Она просто смотрит. Она любит Монмартр - "место где всегда стояли а иногда ждали, ждали не то чтобы происшествий а просто пока стояли". "Она всегда говорит что она не любит ненормальное, оно слишком очевидно. Она говорит, что нормальное намного проще сложнее и интереснее."