Книги Бонфуа в исполнении Carte Blanche относятся к числу издательских проектов, в которых все, как оно и должно быть, прекрасно - и обложка, и перевод, и мысли. Последовательность, в которой сборники французского поэта появляются на отечественных книжных прилавках, кажется не менее продуманной, чем все остальное. В 1995 году в том же издательстве вышли "Стихи", в 1998-м - избранные эссе, совсем недавно - нечто среднее, "привидевшиеся рассказы" вперемешку со стихотворными циклами, рефлексия вперемешку с рецепцией, анализ - с синтезом, вода - с камнем, лед - или, ближе к тексту, снег - с пламенем.

Первое знакомство заронило смутные догадки и прошло практически незамеченным, второе - подвигло критику на размышления о связи "присутствия", наиболее значимой для Бонфуа категории, с хайдеггеровским Dasein'ом. Третья русскоязычная книга позволяет плавно перейти от разговора о кон- и метатексте к чтению текста как такового.

Погружение в метаязыковые дебри, размышления о поэзии, знаке, образе и слове являются для Ива Бонфуа не чем иным, как способом совладать с навязчивыми словами, передать с их помощью то, что в их помощи не нуждается. Петляющий вдоль книжных страниц, заметающий собственные следы оксюморон - основное подручное средство. Добиваясь предельной ясности - нанизывать друг на друга витиеватые сложночитаемые фразы. В непреклонных поисках главного - слегка отклоняться в сторону и отводить глаза. Таков тернистый путь поэта, своевременно поставившего под сомнение границы языка и безграничность реальности, но избежавшего вначале сюрреалистического, а затем - деконструктивистского инфантилизма.

"Чем становится эта встреча с присутствием, которое сейчас же опоражнивается от себя самого, опустошается в своем убегающем, как песок в песочных часах, центре?"

То и дело переворачивая песочные часы, Бонфуа балансирует между памятью и забвением, детством и старостью, смешивает кровь с масляными красками - иначе говоря, настойчиво проникает в те области, где означаемое пересекается с означающим. При этом приближение к должному и прекрасному требует неимоверных, Сизифовых усилий. Именно они, эти усилия, придают текстам Бонфуа общепризнанное сходство и несходство со сновидениями. Как во сне, цель неожиданно ускользает и неожиданно появляется, но, с другой стороны, выбор сознателен, а напряжение физически ощутимо.

Бонфуа с пристальным вниманием следит за любыми попытками сделать язык видимым, объемным, пластичным. Охотно говорит об архитектуре и живописи. Создает всевозможные лингвистические утопии, в которых вербальность так или иначе овеществляется:

"Мы, к примеру, изображали звук "а" с помощью кувшина, который нарочно для этого держали под рукой, в той комнате, где люди рождаются и умирают; иногда мы наполняли его маслом или даже вином до такой-то или такой-то высоты, причем от случая к случаю изгиб его стенок, цвет глины также могли меняться... и разве эта простая буква не была, как сказали бы вы, насыщена реальностью?... В нашем письме мы имели дело не с той абстракцией, какой по существу всегда остается речь, а, напротив, с истинными вещами, вещами во всей их полноте, - и разве мы не возмещали тем самым, хотя бы отчасти, ущерб, наносимый миру словами?"

Слова, собранные из кухонной утвари, комнаты-фразы, дома-поэмы лишены и условности, и миметической достоверности. Они не подражают, не выражают, а существуют. Бонфуа не признает иного существования в языке, кроме буквального, осязаемого кожей и ощутимого на собственной шкуре. Все остальное - блеф, интеллектуальный блуд и должно быть преодолено.

"Пусть этот образ наконец перестанет что-то показывать, что-то говорить, на что-то намекать, и не будет больше беззаконно соперничать с миром, пусть он просто существует, в отличие от всех прочих образов, без конца множащихся, разрушающихся, вновь возникающих в словесном пространстве, просто существует, как дерево или камень, которые не осознают себя. Пусть огонь пожрется огнем, разметав прошлое - эту громадную груду пепла, которую уже ворошат ветры апокалипсиса, - и мы родимся заново, друзья мои, мы увидим друг друга, смеющиеся, озаренные лучами рассвета".

Это отчего-то всегда неожиданно - среди теснящихся и запыленных, как в антикварной лавке, образов, среди картин, камней, виноградин, яблок и снежных хлопьев вдруг появляется слово "огонь" и все становится на свои места, туман рассеивается, а "парадоксы" исчезают. "Присутствие" перестает представляться Dasein'ом и оказывается тем, чем оно всегда являлось, тем, для чего постпозитивистская философия не подобрала новых слов - божественным присутствием.