Дефекация составляет тайную суть современной литературы. В романе Мишеля Турнье "Лесной царь" (1970) дефекации отводится самое высокое место. Сперва Нестор открывает Авелю религиозный смысл испражнения и преимущество унитаза перед очком: "Необходимость присесть на корточки, как и все неудобство данной позы, требует смирения. Но, с другой стороны, приседание - действие, обратное коленопреклонению, поскольку колени, вместо того чтобы упираться в землю, уставлены в небеса. Книзу же устремлена омега, и сама земля словно помогает акту испражнения, притягивая самую сходную с ней часть нашего тела... ибо что есть дерьмо, как не земля, напитанная энергией живого организма. Недостаток очка заключается в том, что живая, органическая земля, порожденная нашим телом, мгновенно смешивается с землей минеральной. Очко пригодно для материалистов. Натуры же изысканные находят неиссякаемый источник наслаждения в созерцании форм, изваянных омегой, которые нередко используют скульпторы и даже архитекторы".

Много лет спустя в лагере Морхоф Авель заново открывает для себя тайный смысл этого мистического ритуала: "На этом жертвеннике он свершал сокровенный и благодатный обряд единения с прусской почвой". Вполне закономерным выглядит и подробное описание копрологических изысканий Геринга. Наконец, следует подлинное откровение в конюшне: "Хвост Синей Бороды вздыбился весь целиком, от самого основания, и, поднявшись чуть вбок, обнажил анус - маленький, твердый, выпуклый, плотно сомкнутый и стянутый к центру, наподобие кошелька с завязками. Внезапно "кошелек" пришел в движение, раскрылся с проворством розового бутона в ускоренной съемке, вывернулся наизнанку, точно перчатка, и, обнажив влажный коралловый венчик, выпустил наружу шарики навоза, восхитительно новенькие, круглые и блестящие, которые один за другим, не разбившись, попадали на соломенную подстилку. Столь высокое совершенство акта дефекации явилось для Тиффожа убедительным подтверждением теорий Прессмара. Вся сущность лошади заключена, разумеется, в ее крупе, и тот превращает ее в Гения Дефекации, в Бога Ануса и Омеги; итак, вот он, этот волшебный ключ!.. Сидя на гигантском, щедро-плодоносном крупе коня, всадник с неодолимым упорством пытается прильнуть к нему своими вялыми бесплодными ягодицами как можно теснее в смутной надежде на то, что сияющая мощь Бога Ануса каким-нибудь чудом облагородит его собственные испражнения... Только полное слияние лошадиного и человеческого крупов позволило бы всаднику обзавестись теми органами, что обеспечивают лошади ее безупречную дефекацию. И такое существо есть, это КЕНТАВР - человек, безраздельно слившийся с Богом Анусом, ставший плотью единой с лошадью и одаренный плодами их счастливого союза, душистыми золотыми яблоками. Что же до главенствующей роли лошади в охоте на оленя, то смысл ее вполне очевиден: это преследование Бога Фаллоносца Богом Анусом, гонка и предание смерти Альфы Омегой. В романе Анджелы Картер "Адские машины желания доктора Хоффмана" (1972) фигурирует племя кентавров: "Эти конепоклонники верили, что Бог является им в помете, испражняемом их лошадиной частью, поскольку так проявлялась чистейшая сущность их лошадиной природы, и в качестве объекта поклонения это было ничуть не менее логично, чем ломоть хлеба или бокал вина, при всем при том им с запасом хватало здравого смысла, чтобы не опуститься до копрофилии". Антифрейдизм этих двух романов исключает комфортные для нас толкования в духе анального эротизма. Говно непостижимым образом обнаруживается в самой сердцевине нашего самосознания и культурной идентичности.

Бесспорно, следует читать книгу Мери Дуглас, вышедшую несколькими годами ранее двух вышеупомянутых романов, как неосознанную попытку осмыслить новую ситуацию, в которой оказались современная литература и современное мышление, - а оказались они, безусловно, в дерьме. Сумеет ли дипломированный специалист в науках о человеке ясными и недвусмысленными формулами выразить тот могучий поэтический позыв, который осеняет первый абзац нашего сегодняшнего обозрения? Дуглас, к счастью, отвергает психоаналитический подход к испражнениям. Однако ее социологические трактовки бесконечно далеки от чистой поэзии. Разумеется, сакральное амбивалентно. Оно и благотворно - и одновременно опасно. Нечистота - в равной мере угроза заражения божественного профанным и угроза вторжения божественного в мирское. Поэтому становится возможным объяснить использование коровьего навоза в качестве очистительного средства в Индии. Самое нечистое, что есть в корове, оказывается эманацией божественного и средоточием чистоты для человека. С другой стороны, вот пищевой цикл самого человека: неприготовленная пища чиста, приготовленная способна переносить скверну, слюна - источник скверны, и еще в большей степени - человеческое дерьмо. Однако земля, принимающая испражнения, уже не проводит нечистот. Дерьмо оказывается полюсом амбивалентности: как раз в его материале происходит пресуществление величайшей нечистоты в абсолютную чистоту. Так почему обожествление дерьма случается лишь в современной литературе?

Однако мысль Дуглас движется в сторону от этого насущного вопроса. Исследовательница отталкивается от определения грязи как того, что "не на своем месте". Это предполагает упорядоченную совокупность отношений и то, что этой совокупности противостоит. Грязь в принципе не бывает изолированным и неповторимым событием. Где грязь - там система. Дуглас блестяще обосновывает свою точку зрения в известной работе "Скверное в книге "Левит". Диетические правила, изложенные в этом библейском тексте, поражают своей произвольностью. Но произвольность эта - кажущаяся. Святость, обратная скверне, понимается Дуглас как целостность и завершенность. Это и телесное совершенство, и чистота помыслов, и непрерывность личных и гражданских дел. Но святость описывается также применительно к разнообразным видам и категориям. Скверное выступает результатом смешения, путаницы и гибридизации. Святость требует, чтобы все подвиды соответствовали классу, к которому принадлежат, и чтобы различные классы вещей между собой не смешивались. Святость - правильное определение, различение и порядок. Так, для человеческой пищи определены животные с раздвоенными копытами, жующие жвачку. Поэтому заяц и тушканчик, которые постоянно что-то жуют, но не являются парнокопытными, а также свинья и верблюд, которые парнокопытны, но не жуют жвачку, суть животные запретные. С точки зрения разделения животных на земных, водных и небесных нечисты, например, водные животные, не имеющие чешуи или плавников, или четвероногие животные, которые летают, или пресмыкающиеся, которые не имеют лап.

В этой системе координат опасность заключается в переходном состоянии - "просто потому, что это уже не то состояние, но еще и не другое, то есть оно неопределенно". Опасна бесформенность, двусмысленность, маргинальность, поскольку она угрожает форме. В зазорах между устойчивыми, социально санкционированными формами кроется разрушительная сила, которую можно нарочно или случайно высвободить, обойдя тот или иной запрет. Но почему именно "предельные области тела", как в книжке Дуглас, учтиво именуются задницей и "должны в особенной мере наделяться силой и опасностью"? Ответ предсказуем: задница - наиболее пограничная область тела, дерьмо - маргинальное вещество в его наиболее очевидной форме. И вот именно здесь Дуглас почитает за святую обязанность применить правило редукции: испражнения опасны не потому, что испражняющийся человек является анальным или оральным невротиком, но потому, что они символизируют социальную опасность как таковую. Дерьмо - символ социального хаоса, предполагает Дуглас; и потому его опасность исключительно символическая, она грозит ущербом для миропорядка. Тогда понятно, что в ритуалах перехода и обновления дерьмо вполне может использоваться как священный предмет, хотя бы теоретически. То, что символически отвергается ради сохранения порядка, периодически должно восприниматься как основа этого порядка. Дабы сохранить мир, его следует периодически унавоживать или, попросту говоря, вывалять в дерьме. Чтобы победить смерть - следует проводить профилактические сеансы копрофагии. Потребление символов смерти высвобождает мощную витальную энергию; поедание дерьма служит залогом жизни.

Но почему дерьмо так поэтично? Неужели современные литераторы обожествляют дерьмо только потому, что оно символизирует беспорядок всех классификаций, переворачивание иерархий и упадок классических гражданских установлений? Подтверждение, но лишь поверхностное, можно обнаружить где угодно. Кундера в романе "Неспешность" воспевает дырку в заду как единственное подлинно интимное и табуированное место, средоточие Тайны, в отличие от влагалища - места вполне официального, зарегистрированного, классифицированного, контролируемого, комментируемого, исследованного, хранимого, воспетого, прославленного, самого публичного из всех. Неужели эта Тайна, подлинная Тайна самой Поэзии, - лишь прозаическое нарушение правил человеческого общежития, которое совершается на каждом шагу?! Неужели, услышав волшебное слово "какашка", вы воображаете грабеж в соседнем магазине или вспоминаете, как провалили экзамен по логике? Все человеческое в нас противится подобным толкованиям! Не изрекаемое, не передаваемое и даже не мыслимое, всей современной страстью и всем современным искусством рассказа управляет только оно одно: нет, не чувство (поскольку эпоха чувств давно ушла) и не представление, ибо связь идей распалась еще раньше, - и даже не желание: ведь желание имеет вектор, бесполезный в мире, где нет направлений. Голое, чистое, беспримесное напряжение - вот нерастворимый остаток великого наследия Запада, последний оплот аристотелизма, который получает свое единственное подтверждение в акте дефекации, благодаря которому мы до сих пор остаемся людьми.