Трудно сообщить русскому читателю, привыкшему к вульгарной передаче вульгарных тем...
В.М.Алексеев

Начинать приходится с торжественной тарабарщины: Habent sua fata libelli. Зачем? Тому объяснение будет почти сразу. Но поперед объяснения - еще нечто из Алексеева, уже третье по счету, оно же, впрочем, и из Пу Сун-лина:

"Старец из Ханьчжоу - знаменитый поэт и эссеист XI в. Су Ши (Су Дун-по). Любил, чтобы ему о чем-нибудь рассказывали. Когда собеседник затруднялся, он велел говорить про чертей. Если и этот сюжет оказывался не под силу, Су говорил: "Да ври же что-нибудь!"

Это одно из примечаний Алексеева к "Моей истории" Пу Сун-лина, где "старец" Су поминается, чтобы своим авторитетом освятить беспредельно сомнительную с точки зрения правоверного конфуцианца Ляочжаеву небывальщину (мотивировка приема авторитетом - всегда не от хорошей жизни); здесь, впрочем, еще и сжатая в изначальный ком (от которого, согласно Чжуан-цзы, все и пошло) классификация родов литературы.

В примечаниях уже к "моему" Китаю тоже не обошлось без Су Ши: когда я был представлен одной китайской деве, я первым делом попросил ее прочесть что-нибудь на китайском, что-нибудь, если можно, стихотворное, - и непроизвольно назвал именно этого поэта. Антураж при сем был весьма подходящий: вокруг Питер; я встречаюсь на квартире с какими-то китайскими коммерсантами, которые желают затеять бизнес еще и в Эстонии; они обедают - самым невзыскательным образом: на столе тарелки, рыба, рис, редкая зелень; идет "деловой" разговор - через пень-колоду; и вдруг - флейта, небесная фея читает стихи. Я сразу сделался весь восторг и трепет.

Если типологически, то это был натуральный лотос, растущий в грязи, который в Китае есть символ нерушимой чистоты среди мирских забот. И вот - рассказы Ляо Чжая (таково литературное имя Пу Сун-лина) тоже лотосообразны: он прожил, по тамошним меркам, жизнь неудачника - экзамен, да и то на ничтожную, студенческую, степень, сдал только в глубокой старости, государственной должности, вожделенной для любого конфуцианца, не имел, готовил к экзаменам других, более успешных. На грязи репетиторства и выросла его проза, которой до сих пор что-то не видно аналога в мировой литературе.

Ну и закругляя тему У Лин: ее фамилия-имя оказались - это я понял чуть позже - омонимом (а роль омонимии в китайской и японской поэзии не ниже роли как минимум "второго любовника") царства Улин, еще одного "острова блаженных" из утопии Тао Юань-мина, "китайского Пушкина" - по Алексееву, который этой утопии и был переводчиком; называется она "Персиковый источник".

В моей истории с Пу Сун-лином, пожалуй, нет ничего случайного.

Это было в 1971-м, самые хипповые времена на территории Союза, чему ближайшие родственники в Древнем Китае, конечно, "ветер и поток". Весна, май, мы с приятелем, оба студенты Тартуского университета (а студент у Пу Сун-лина - через рассказ главный герой), приехали по приглашению Владика Шумакова на его день рождения в Псков. На мне был советский морской китель с нашитыми на него гербовыми двуглавыми пуговицами, разноцветные штаны с бахромой чуть не от колен, лаковые ботинки на босу ногу, в руках зонтик с написанным на нем флуоресцентной краской Flower Power. Сияло безоблачное солнце, машины на улицах останавливались, чтоб поглазеть на чудище.

Владик Шумаков был художник и скульптор, его мастерская и разом обиталище были в келье старейшего в Пскове Спасо-Мирожского монастыря, что на берегу Великой, тогда он работал по дереву, потом перешел на металл и стал делать неземного назначения поющие деревья и, чтобы жить, люстры и каминные причиндалы для отдыхающих гэбэшников. На псковском складе отвергнутой покупателями литературы он обнаружил залежи древних китайцев и индусов, стоивших копейки, скупил все что можно и стал раздавать знакомым. Год спустя, уже на мой день рожденья, он подарил стопку и мне - в ней были две книжки Пу Сун-лина.

Кто скажет, что все это периферийные детали, будет сильно не прав. Путь книги к сердцу читателя не менее удивителен, чем путь змеи по скале. Можно сказать, что в определенном смысле он и есть дао книги: нет этого дао - нет, по существу, и книги, а есть - "писатель пописывает, читатель почитывает".

У Гарсиа Маркеса один из всех этих Буэндиа сходил в публичный дом и впервые познал женщину. Когда он вернулся, какой-то другой Буэндиа спросил его: "Ну, как это?" И тот ответил: "Это как землетрясение".

Наверное, что-то вроде этого испытал и я, когда прочел те две - как теперь оказалось, испорченные наглой ординарностью редактора - книжки. Тогда я этого не мог заметить. Иначе, нет сомнения, если кто-то из друзей-знакомых оказывался в больнице и просил принести "что-нибудь почитать", не тащил бы им в первую голову Пу Сун-лина.

И было еще это - в такой степени никогда, ни до, ни после, не испытанное - чувство восхищения переводом. А отсюда и переводчиком В.М.Алексеевым, которого я отчитал только годы спустя, сразу, как Китай пошел в меня косяком: "Когда ученик созревает, приходит Учитель".

Еще раз скажу: в моей истории с Пу Сун-лином не было ничего случайного.

Известно, что Срединная империя разбиралась и собиралась не раз. Похоже, что-то подобное происходит и с Россией. Это ерунда, что развалился Советский Союз и из него вылупилась некая Россия - развалилась как раз Россия, и я, родившийся на ее окраине, сразу, как только затрещало, понял, что нахожусь не просто на окраине, а именно среди варваров. Китайские поэты, кстати, очень тонко чувствовали эту ситуацию. И Пу Сун-лину было, между прочим, куда хуже: он был еще ребенком, когда варвары захватили всю его страну - ему от них просто некуда было деваться.

Поскольку ставшие в одночасье "российскими" и разом "оккупационными" войска, согласно заключенному тихой сапой договору, покидали окраину, сомнений не оставалось: надо уезжать. И я уехал - поначалу временно в северную столицу, в Петербург. В танском Китае, кстати, тоже было две столицы, только не северная и южная, а западная и восточная - Чанъань и Лоян.

Собственно, в Петербурге и случился со мною катарсис: от коллеги по когдатошней археологической экспедиции в Туву (совсем рядом с Китаем) я узнал, что она знакома с дочерью покойного акад. В.М.Алексеева, - и передал через нее письмо, в котором не мог не излить своих чувств к гениальному китаисту, в том числе и как к переводчику Пу Су-лина. Письмо цитируется в послесловии к книге, и я упоминаю об этом не из пустого тщеславия, а потому, что это жанрово закономерный (но по-прежнему невероятный для меня) хэппи-энд истории, которая только что была оглашена.

А теперь несколько важных слов о том, из-за чего она городилась. Алексеев начал переводить Пу Сун-лина еще в 1910-е годы (первые переводы появились в печати - на белорусском языке!), но к настоящей работе приступил только в начале 20-х с легкой руки Горького, организовавшего - для такого рода проектов, а заодно чтобы спасать вымиравших от голода ученых и литераторов - издательство "Всемирная литература" (вероятно, это еще одно преступление "основоположника пролетарской литературы" в глазах его нынешних хулителей, от собственных творческих усилий которых, на мой нюх, за версту несет "Виагрой"). При жизни академика - в 1922 и 1937(!) годах - вышло два тома его переводов под данными им условными названиями "Лисьи чары" и "Монахи-волшебники". После его смерти выходили в разных составах разные сборники (последний, под названием "Рассказы Ляо Чжая о чудесах", - в "Азбуке" в 1999-м), но никогда доселе переводы В.М.Алексеева не были сведены воедино.

Теперь такая книга есть. И будет во всех отношениях справедливо, если победные лавры за нее достанутся не только Пу Сун-лину и Алексееву, но и его дочери - Марианне Васильевне Баньковской, которая в свои немалые уже годы сделала все, чтобы эта великая книга состоялась.

Ну, а заголовок, взятый для всей этой истории, - не что иное, как завершающий аккорд шутейного (и навеянного Пу Сун-лином) шаржа на любимого ученика Алексеева, переведшего потом "Книгу перемен", Юлиана Щуцкого, первые строки которого приводит Баньковская: "Студент Чу родился весь в гриве: копным-копной налипли кружки волос... Мать считала это неблаговещим. Как раз зашел хэшан, посмотрел и блеснул зубами. Сказал: "Твой сын будет учиться у лысого". Тогда успокоилась". "Лысый" - это и есть Алексеев.

А от Пусунлиновой жизни остались бледные биографические крохи. И как он выглядел - неизвестно. Говорят, правда, что в Дунхуане нашли неофициальную шаньдунскую хронику, где про него сказано, что когда хватились Пу после нескольких дней отсутствия и вошли к нему в лачугу, в постели его обнаружили мертвого старого лиса.