Вступительную реплику из монолога книгопродавца Захарова на четвертой странице обложки все равно не обойти, поэтому начнем прямо с нее, с реплики. "Вы убедились, что книги Б.Акунина о приключениях Эраста Фандорина - это класс?!"; как-то не сразу вспоминается, что самый первый томик Акунина - "Азазель", - выпущенный И.В.Захаровым пару-тройку лет назад, был замаскирован под стандартный покетбук и снабжен невнятной оберткой. В основе издательской риторики лежало полнейшее умолчание, причем таинственности оно преисполнилось лишь по прошествии определенного количества времени.

О "Медном кувшине старика Хоттабыча" известно все - сразу и через край. Что это ремейк. Что это товар. Что буржуй издатель эксплуатирует автора. Что обаяшка автор (еще раз см. четвертую страницу обложки, где он с голым торсом и бархатным взором) мило дерзит в ответ и выдает нечто среднее между "Вот Вам моя рукопись. Условимся" и "Может, я лучше останусь собой? "Дирол Уайт" - моя любимая жевательная резинка!".

Дабы скрасить неизбежное издательское вмешательство в текст, Сергей Обломов, он же Сергей Кладо, мудрит с нарративными инстанциями, рамочными конструкциями и проблемами идентичности: по роману вовсю разгуливает представленный в третьем лице оболтус писатель, без конца поминает издателя не вполне добрым словом, подстебывается над собственным героем, пару раз запутывается в определениях "я"-"другой" и пишет, пишет, пишет свое замечательное коммерческое произведение.

В целях максимального извлечения прибыли в качестве ключевых слов выбраны самые с книгоиздательской точки зрения топовые: "поколение" и "пустота".

"В кувшине было пусто. Правильнее, впрочем, было сказать, что в кувшине была пустота. Самая настоящая пустота, самая пустая из всех пустот... Он взял пустой стакан и до половины наполнил его пустотой из кувшина. потом поднял наполовину полный пустотой стакан к окну и посмотрел на свет. Пусто".

Поколение следует описать, а пустоту - заполнить; по возможности - ненавязчиво. Как нужно описывать поколение, чтобы оно само себя узнавало за версту, - примерно понятно: интернет, "Пропаганда", "Четыре комнаты", гашиш с мухоморами и стрелки с разборками. Телевизионная мишень Югославия и гипотетический СПИД на заднем плане. Чем заполнить пустоту - тоже, в общем-то, ясно: детство; детство у нас теперь самая золотая жила. Что ж еще может вызвать скупую мужскую слезу, как не черно-белые очертания "Гостьи из будущего" - она же из прошлого - в предпоследней главе. Обложка, формат, характерное заигрывание с читателем, многочисленные обращения, посвящения, предуведомления и послесловия очень похоже имитируют панибратски-навязчивую стилистику повестей из школьной жизни.

Тем не менее вся эта игра в жесткий книжный бизнес вызывает неотступное ощущение чего-то книжного, да, однако далеко не жесткого. Вот так же наивные авантюристы О'Генри хотели заработать много-много денег, а получили несносного, неполовозрелого мучителя и горячую картофелину за шиворот.

Что-то здесь явно не учтено. С детством, видимо, вообще опасно связываться. Скажем, если в детстве издателя Захарова Хоттабыч мог присутствовать как фигура культовая, то в детстве писателя Кладо - разве что как знаковая. Что до непосредственно протагониста-хакера, годящегося писателю в младшие братья, а издателю - в сыновья... когда б не случайный биографический выверт, вряд ли бы джинны и кувшины для этого вообще нечто значили. И возникает естественный вопрос: кто этот одержимый читатель, который, по замыслу, должен скупить тираж "Медного кувшина"? К какой генерации он, собственно говоря, принадлежит? Сколько ему лет? От шестнадцати до сорока? От восемнадцати до тридцати?

Может, ставка и делалась на возрастную вилку издатель/писатель/герой. В результате, однако, получился химероподобный уродец: от издателя у него - ностальгия по Хоттабычу и навязчивая идея о новом поколении, от центрального персонажа - возраст чуть больше двадцати со всеми причитающимися возрастными особенностями; но костяк, костяк, на который все это нанизывается...

Экзистенциальная неприкаянность и дурашливое бессребренничество хакера Гены вряд ли способны вызвать у его бодрых ровесников какие бы то ни было ответные чувства. Лучшие моменты в книге - а они в ней случаются, хотя и длятся недолго - воспроизводят щемящую лоховитую растерянность. Юный герой блюет в пустой медный кувшин. А потом споласкивает кувшин под краном. А Хоттабыч все не появляется.

Ко всему прочему, заторможенного протагониста еще и называют Джинном со школьных времен; от постоянных инверсий у любого нормального человека закружится голова.

"-Э-э, послушайте, э-э, уважаемый... Джинн, короче, - это я.

Дядька с интересом осмотрел Джинна с головы до ног, потом как бы даже внутри - через глаза - и скептически заметил:

- Вы похожи на человека. Вероятно, за время моего одинокого отчаянного заточения духи сильно огрубели".

Действие слишком вяло. События слишком невразумительны. Шутки, как правило, не смешны. Время то течет чересчур медленно, то - непомерно суетливо, до скороговорки, до косноязычия, до каши во рту:

"Время мира мерцает мерно звуком, чтобы меру времени было невозможно осязать, как и его само".

Людям вообще-то несвойственно любить никчемность, ущербность и хаос в мозгах. Да простят рецензенту ее бывшие одноклассники и однокурсники: если какое-то поколение здесь и замешано, то разве что немногочисленная трейнспоттинговая генерация двадцатишести-двадцативосьмилетних. Кто же еще смотрел на каникулах "Гостью из будущего". Кто еще до одурения выясняет отношения со временем, толком не зная, как именно это можно сделать.

Не случайно лингвистические и алгебраические телеги про "двоичность всего компьютерного", про то, что джинн - слово, а жемчужина из восточного сундука - русский язык, так и остаются телегами. А вот время - это серьезно, это кровное. Авторская вольница, в которую издатель не сунулся. Эпилог целиком посвящен времени. Для подстраховки все, конечно, списано на компьютерный бред старика Хоттабыча, сделавшегося сайтом-переводчиком, но это мелочи. Время - это тема. Даже почти мысль: "Время не может быть точным, потому что все время меняется", - и Сергей Обломов чувствует, что с этой мыслью, равно как и со временем, положено что-то делать, но каким образом, что именно, к чему? Разве что повторять до бесконечности, до тавтологии: время, время, время, - и смотреть, как оно проходит. Книга построена на одуряющих повторениях: от аллитераций до краткого содержания глав. А время безжалостно утекает сквозь пальцы. Вот он, самый существенный облом. Первоисточник всех мелких обломов, которые автор радостно подытоживает в конце каждой главки.

Очень трогательно. Только малолетний хакер явно мешается под ногами.