В последние два-три года разного рода воспоминания разлетаются с прилавков книжных магазинов, как горячие пирожки. Странным образом зарождение интереса к мемуарной литературе совпало с падением популярности литературы собственно исторической. Мнимый парадокс разрешается с видимой легкостью. Современный читатель воспринимает описания прежней, как правило, дореволюционной жизни не ретро-, а пер-спективно. Если прежде из "осколков разбитого вдребезги" пытались сложить зеркало, в котором причудливым образом отображалась бы та жизнь, что минула безвозвратно, то теперь в книгах пытаются отыскать образцы. Деформированное советской эпохой семейное предание пытается восстановить, казалось бы, раз и навсегда утраченные основы жизнеустройства. То, что еще десятилетие назад казалось рождественской сказкой, - все эти рождественские окороки, летние курорты, открыточки с виньеточками, - ныне стало повседневностью, почти бытом. Сегодня мемуарной литературой в строгом смысле слова могут считаться разве что воспоминания о быте советского времени, а записки об эпохе, предшествующей возмущению 1917 года, впору проводить чуть ли не по ведомству футуристической словесности.

Велик соблазн механического распространения подобной установки "комильфо" и на мемуары историко-культурного свойства. Это и понятно. Нам, уже начинающим осознавать всю пагубность социального нигилизма, герметического существования внутри самих себя, чрезвычайно важно удостовериться в том, что помимо столь привычного нам мира искаженных понятий и перевернутых ценностей на российской почве существовал или, по крайней мере, мог существовать естественный, нормальный миропорядок.

Именно поэтому мемуары Натальи Гершензон-Чегодаевой, как и вышедшие немногим ранее записки Ариадны Тырковой-Вильямс (М.: Слово, 1998), оказываются столь важным свидетельством. Их авторы, формально принадлежа к самым передовым слоям дореволюционной интеллигенции, вместе с тем существовали несколько в стороне от "передовых" тенденций времени, собственно говоря, и доведших до цугундера, что позволяет их запискам претендовать на известную беспристрастность и взвешенность оценок. Но если бывшая деятельница думского движения Тыркова по понятным причинам делает упор на социально-политическую сторону своего сочинения - к тому же она рано эмигрировала из Советской России и многого не видела и не понимала, - то сделавшая себе прекрасную карьеру в СССР (крупнейший специалист в области западного искусства, доктор наук) Гершензон скрупулезно придерживается куда более скромной задачи - рассказать историю своей семьи, и вполне в этом преуспевает. Первые воспоминания автора датируются приблизительно 1911-1912 годами, последние - 1925 годом.

История семьи Натальи Гершензон-Чегодаевой - это история ее отца Михаила Гершензона, одного из крупнейших ученых-гуманитариев начала ХХ века. Заново открытый русский Серебряный век нынче все чаще обходится без упоминания его имени, а в ту пору культурную Россию невозможно было представить без Гершензона. Увы, большая часть его литературных трудов прочно забыта. Сегодня он главным образом известен как один из авторов "Вех". Редко кто помнит его с Вячеславом Ивановым "Переписку из двух углов" - важнейший, как представляется, памятник осмысления русским обществом уроков революций, - и уж совсем узкие специалисты знакомы с "Грибоедовской Москвой", книгой, составившей заслуженную славу Гершензона-литературоведа. Свою роль в этом сыграли и цензурные ограничения, и всегдашняя наша нераспорядительность, и, конечно, беллетристическая манера: не литература, не публицистика, не научный труд, а так, всего понемногу. Позднейшие увлечения "школами", "-измами" и "методами" - счастливо миновали его. Счастливо - поскольку и сегодня сочинения Гершензона, в отличие от некоторых текстов его современников, не кажутся безнадежно устаревшими; миновали - и потому неудивительно, что позднейшая традиция с показным пренебрежением отнеслась к ним. Тем более - Михаил Осипович предоставлял к тому достаточно поводов, зачастую компенсируя недостатки анализа избытком гипотетизма. Его во многих отношениях итоговое сочинение "Мудрость Пушкина", как шутили коллеги, впору было бы называть "Мудростью Гершензона": столь интересные и не вполне доказательные версии выдвигались в нем.

Как бы там ни было, но вклад Гершензона-литературоведа в отечественную словесность неоспорим. В конце концов, именно ему принадлежит заслуга "пушкинского образования" Владислава Ходасевича. Излишне говорить, что это означает для русской поэзии, да и русской культуры в целом.

Главным внешним фактом художественно-публицистической деятельности Гершензона, как уже говорилось, остается его участие в "Вехах". Не прими он участие в сборнике - глядишь, все бы сложилось иначе. И марксистская критика приветила бы, и позднейшие публицисты были бы куда более снисходительны.

Еще меньше чем десятилетие назад о "Вехах" было модно размышлять в печати, причем зачастую тогдашние соревнователи дописывались до сущей ерунды, стремясь обнаружить на страницах этого весьма неоднородного по составу сборника все что угодно, только не то, ради чего он действительно затевался. Разрыв с позитивизмом знаменовал собой чуть ли не неоохранительную революцию. При таком взгляде на предмет статья, помещенная Гершензоном, выглядела двусмысленным реверансом в сторону господствующего мнения, а сам он представлялся второразрядным публицистом, который уклоняется от обсуждения насущных потребностей дня.

Ни то, ни другое не соответствовало действительности. Вместе с тем в ряду веховских авторов Гершензон в самом деле занимал несколько особенное положение. На пути от "Проблем идеализма" - как назывался первый антипозитивистский сборник - к собственно идеализму Гершензон поотстал. Если его товарищи Н.Бердяев, С.Франк, С.Булгаков в конце концов обратились к православной теодицее, если его близкий друг Вячеслав Иванов не только принял католицизм, но некоторое время даже работал в Ватикане, то Гершензон, еврейский интеллигент, так и не сделал окончательного выбора. В каком-то смысле путь Гершензона оказался последовательнее и прямее, нежели направление, избранное его сотоварищами. Он честно шел к идеализму. Шел, шел и таки дошел. Самый факт обращения к метафизике для него, эмпирика по призванию и душевным свойствам, оказался значительнее различения оттенков - так могло показаться тогда - этого самого идеализма. Его дети воспитывались в колонии теософов, его жена переходила из православия в лютеранство и обратно. Сам же он оставался прежде всего интеллигентом.

Об этом и вспоминает Наталия Михайловна. Для нее он просто папа, сидящий взаперти, безостановочно курящий и что-то пишущий ради того, чтобы прокормить семью. Благородный, честный, увлекающийся человек с очень тяжелым, воистину интеллигентским характером, впадающий в истерические крайности из-за пустяков. Если добавить к этому, что кров семье Михаила Осиповича всю жизнь предоставляла одна из поклонниц его дарования, получается и вовсе черт знает что: не то "Дядя Ваня", не то "Село Степанчиково". Даром что никто не стреляется.

Своим относительным благосостоянием семья знаменитого литератора была обязана Елизавете Николаевне Орловой, внучке легендарного Михаила Федоровича Орлова, одного из руководителей декабристских тайных обществ, генерала, принимавшего капитуляцию Парижа в 1814 году. Сын Орлова Николай Михайлович был женат на Екатерине Николаевне Раевской, одной из дочерей бородинского героя. Раевские же, как известно, состояли в родстве с Ломоносовым (его имение Рудица близ Ораниенбаума перешло к Орловым) и с Потемкиным - тем самым, светлейшим князем. Можно только гадать, чему обязана отечественная наука симпатией одной из наследниц орловско-раевско-ломоносовских денег и бумаг к Гершензону.

Елизавета Николаевна Орлова была, по всей видимости, человеком добрым и бескорыстным. После революции ее не то что не тронули, но даже почти не уплотнили, что при дворянском происхождении и сомнительном круге знакомств, казалось бы, нельзя объяснить ничем, кроме чуда. Но все было много проще - и куда как чудеснее. Проникшись вполне интеллигентским духом, полагавшим всякое состояние злом безусловным и подлежащим искоренению, Елизавета Николаевна взяла к себе на воспитание нескольких сирот. Опыт оказался настолько удачным, что девушки не только не зачахли в барской полуневоле, но, напротив того, выросли, окрепли, сделали при советской власти недурственные карьеры и даже выхлопотали престарелой представительнице эксплуататорских классов персональную пенсию.

Сопоставление весьма и весьма знаменательное. Гершензон и девочки-сироты... Есть в этом сближении какая-то удивительная правда. Не в том смысле, что культура - сирота в этом жестоком мире, в котором... но мы... несмотря... Нет, дело в другом.

Всякое писательство и уж тем более всякая наука есть побочное отправление, роскошь, милый пустячок, живописно оправляющий общественно-историческое сознание того социума, порождением которого она в конечном итоге является. То же в полной мере следует отнести и к преемству культурных традиций. Вот писал Гершензон понятно и о понятном: тут тебе и признание современников, и полупансион от поклонников дарования. Отношения "художник-меценат", и нынче составляющие основное содержание художественной жизни, развивались и укреплялись. Вывод прост и незамысловат: культурное сиротство может быть преодолено только на пути трансформации и развития традиционных или, по крайней мере, признанных форм общественного сознания. Всегдашняя интеллигентская оставленность тем самым оказывается вполне даже востребованным товаром, ибо в глазах мецената (а следовательно - и социума) это свидетельствует о естественном состоянии общества, органической форме его существования. Заблуждение безусловное и дремучее, но извинительное и где-то даже симпатичное.

Культурное преемство - не сама культура, а ее предание! -оказывается товаром, который пользуется сезонным спросом и зависит от состояния умов той или иной исторической эпохи. Некогда всякий пишущий и печатающийся интеллигент был оправданием сотен и сотен его бездеятельных собратьев. Гершензон прекрасно исполнял эту роль, поскольку был только и исключительно интеллигентом. Едва ли публику, любимцем которой он в самом деле являлся, так уж волновало научное содержание его трудов. Однако всякий гуманитарный текст может быть рассмотрен и с этической точки зрения, и именно в этом смысле историко-культурные тексты Гершензона пользовались спросом. Они, помимо всего прочего, казались воплощением традиционной этики. Они и являлись им.

Закономерный итог: после 1925 года о Гершензоне стараются не упоминать. Чтобы не задаваться пустыми вопросами "как", "что" и "почему", вспомним, что сталось с дореволюционной интеллигентской этикой. Читать его было не то что стыдно - конечно, нет, - но как-то безумно неинтересно. Нами-то с тех пор прозрелись ого-го какие глубины смысла (врали: не прозрелись), а этот все там же: пускает беллетристические кораблики в море идеализма.

Свобода - страшная вещь. Она опять все перевернула с ног на голову. Сегодня опять впору приниматься за Гершензона. Только вовсе не потому, что восторжествовала прежняя система взглядов, а безукоризненное бесстыдство двадцатого столетия вот-вот канет в Лету. Увы, нет. Писатели, подобные Гершензону, предлагают готовые ответы, а сегодня, когда очумевшие от непонимания происходящего вокруг них люди умственного труда пытаются найти хоть какую-то непостыдную модель общественного поведения, на это дело дефицит. Вот и вспоминаются герои прежних лет, вот и оказываются востребованными столь отчетливо интеллигентские воспоминания, где ничто - от фасона плюшевых мишек до публичных лекций в Политехническом музее - в принципе не составляет никакого секрета. Просто, будучи не в состоянии примириться с закономерностями дня сегодняшнего, вчерашние креативные менеджеры, позавчерашняя прогрессивная общественность, позапозавчерашние отпрыски генералов СМЕРШа готовы вспоминать то, что с таким упоением ими же и разрушалось, и перенимать все, вплоть до самых подлейших, черты у своих гипотетических предков - лишь бы на мгновение почувствовать себя комфортно: не в сомнениях и растерянности, а в правде.

Или в "Известиях", извините за плоский каламбур.

Или в "Коммерсанте". Или, упаси Бог, в "Новой газете".

Напрасные надежды, пустые обетования.

Скучная история.