"То, о чем мы будем рассказывать здесь, происходило в тринадцатом, сверхкомплектном и словно бы ненастоящем месяце того года на нескольких пустых листках великой хроники календаря". Обычные события, случающиеся в доме, бытовые подробности жизни польского провинциального городка, попав в необозначаемое время, превращаются из быта в воздушное, плавающее и расходящееся событие. Комнаты разрастаются, потолки теряются в ночном небе, швейная машина стучит "вхолостую, сострачивая черное беззвездное сукно, сматывающееся с рулона зимней ночи за окном". Все создается на глазах из "папиросной бумаги, папье-маше, очесок и опилок".

Шульца интересует полнота жизни вещей и снов, тех мельчайших частиц окружающего, что создают реальность - "квадраты света, смотрящие на полу жаркие свои сны, мелодия шарманки, добытая из самой глубинной золотой жилы дня". Предметы затягивают смотрящего в свою оболочку и помогают взгляду изнутри увидеть существование вещей. Но границы открыты, темнота прозрачна, подробная и детальная прорисовка фона повествования складывается в светящееся изображение, существующее на обочине зрения, в глубине зрачка. Ирреальность и фантастичность событий никого не волнует. "Не следует забывать: большую часть из того, о чем я тут рассказываю, можно отнести на счет летних аберраций, каникулярной полуреальности, безответственных маргиналий, протекающих без всяких гарантий на рубежах мертвого сезона".

Окружающее обретает не речь, а весомость и объемность, позволяя заметить разговор вещей посредством невербальных категорий. Бытие вещей не ищет обходных путей и не минует человека. Оно свободно растекается, не заботясь об удобстве других обитателей. У каждого - своя жизнь. "Обои в комнате опять замкнулись в себе". И люди не сопротивляются, когда параллельное бытие вторгается в их планы. "Лежа лицами на пушистом брюхе темноты, мы уплывали по волнам ее дыхания в беззвездное ничто". Именно этот мерцающий мир расшатывает границы времени и заставляет подчиняться пространство, которое тоже меняет свойства ("Число комнат у нас в квартире постоянно менялось"). Потери в пространстве дома давно не удивляют его обитателей. "Уже тогда он исчезал на несколько дней в забытых уголках дома, и его невозможно было доискаться".

Вещи, забытые хозяевами, постепенно исчезают, "утратившись для нашей памяти, постепенно утрачивают и жизнь". Чем дальше в память спрятана вещь, чем больше на ней пыли, мха, забвения и стремления к исчезновению, тем больше вероятность ее пробуждения в ином качестве под взглядом случайного посетителя. Протяженность и долгота событий сменяются быстрым и рваным буйством времени, впадающим в отрешенность от реальности.

Происходит постоянное взаимодействие между жизнью и несуществованием тех сущностей, что прячутся в углах заброшенных комнат, в шуршании ночных обоев, становятся "запахом зимнего пламени, холодной лаской саламандр, лижущих блестящую сажу в гортани дымохода". Дом оживает вместе со снами, темными закоулками времени, становится состоянием бредящего сознания и провалов памяти человека, который тоже ищет в вещах подтверждения странностей своей души.

Самый загадочный обитатель этого внутреннего зрения - отец рассказчика. Он состоит "в постоянном контакте с невидимым миром темных закоулков, мышиных нор, прогнивших подполий и дымоходов... Умирал он неоднократно, но всякий раз неполностью, всякий раз с определенными оговорками, принуждавшими к пересмотру этого факта". Болезнь - блуждание души в сгущающейся тьме предметов, бред - разговор на окраине речи, способ существования истончившегося бытия, почти прозрачного для взгляда, уже неразличимого или безразличного для окружающего. Отец "не смог врасти в реальность, вечно витал на окраинах жизни, в полуреальных сферах, на границе действительности". Его жизнь на обочине странным образом совпадает с жизнью предместья. Город обладает способностью изменять видимость и обновлять прозрачность и сумрачность времени, которое выходит за границы своей души, свободно перешагивая низкие заборы законов природы. "То был миг, когда дикое, ошалевшее время вырывается из тюрьмы событий и, точно беглый бродяга, с воплем несется напрямик через поля".

Блуждание в этом неопределенном, "выродившемся" времени суток, в лабиринтах лживых и обманных улиц, сквозь "плазму пространств, ткань ночных видений" напоминает блуждание во сне с его внезапной изменчивостью и необъяснимой потусторонностью событий. Все случается полунечаянно, полунамеренно. "Здешняя реальность тонка, как бумага, и каждая трещинка выдает ее имитативность". В этой реальности пожарные на зиму укладываются спать в дымоходы, а протяженность осени зависит от количества "перезрелого и вырождающегося барочного искусства в музее". Даже темнота может вырождаться и одичало бродить.

В пределах русской литературы рассказам Шульца родственно пространство текстов С.Кржижановского. Испуганные домашние фантасмагории, городская неспешная странность на окраине всех возможных границ. Как будто вся жизнь замкнута в "порожденном свихнувшимся временем тринадцатом фальшивом месяце... скорее вымышленном, чем существующем на самом деле". Остраненность событий связана с блужданием во времени, в изначальной неприкаянности. "Что же делать с событиями, у которых нет своего собственного места во времени..."

Сказанное слово вызывает потоки событий, "действительность является тенью слова". Здесь можно заблудиться в серебряном свечении зимней ночи, когда природа не просто оживает, а становится текстом огромной Книги, где слова "звезда" или "ночь" не обозначают, а разворачиваются со страницы, разрастаясь в пределах комнаты, города, мира. Разрастающееся небо, "печаль звездных пустошей" отменяет все границы, времена, все существующие краски и оттенки, все устоявшиеся обозначения - "с некоторых пор мы вступили в нелегальное время..."

Это нелегальное время имеет свое конкретное и жуткое продолжение во времени вполне реальном. Тот день был "черным четвергом" - днем массового еврейского погрома. Бруно Шульц вышел на улицу оккупированного Дрогобыча 1942 года и исчез. Где он похоронен, не знает никто.

"Медленно, опустив голову и поникнув, шел к выходу, меж тем как некто, повернувшийся навсегда спиной, медленно уходил в противоположном направлении - в глубь зеркала - через пустую анфиладу несуществующих комнат".