Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20001010.html

Рядом далеко
Петер Хандке. Медленное возвращение домой. - СПб.: Азбука, 2000

Александр Уланов

Дата публикации:  10 Октября 2000

елание вернуться, но не только в какую-то страну, а в родной дом; и все же мне хотелось остаться жить на чужбине, среди тех немногих людей, которые были бы не слишком близкими". Поселок (Аляска или Канада); университетский городок на Западном побережье США; улицы Нью-Йорка. И человек Европы конца ХХ века, исследователь ландшафтов Зоргер, пытающийся найти грань между вовлеченностью и одиночеством, свою личную меру.

Человек понимает, что "уже давным-давно никакое третье лицо не могло больше представлять его интересы", что жизнь по общим клише невозможна. Но есть и желание отдавать, быть зависимым... "Мне нужно к своим, я хочу к себе подобным. Но кто они, эти подобные мне?" Не сосед по домику - вроде бы друг, - сквозь которого, однако, аккуратно проходишь. "У них было много общего, и это казалось само собой разумеющимся... каждый занимался своим делом, и даже внутри дома у каждого из них были свои тропы". Не подруга-индианка, занятия любовью с которой не останавливают скольжения. "В течение всей ночи его, постепенно наливающегося тяжестью и превращающегося в бесформенный комок, начинало медленно и неудержимо нести в сторону горизонта". А вокруг - чужое пространство. Река - огромная и бесшумная, желтая от закатного неба, синяя в водоворотах. Мир смещенных масштабов, где консервная банка, брошенная в воду, приобретает размеры лодки и отскакивает куда-то в лес за рекой, распугивая ворон. Тонет индеец, а на берег выносит дохлого лосося. "Знакомая нереальность", которая может в любой момент смести. Отчаяние оторванности. Погружение в дневную тьму, неподвижные провалы теней между деревьями и кустарниками. "Его череп взвешивает его собственный мозг... И снова нервы взметнулись над головой, и было в этом что-то от взмаха крыльев под кожей". Тревога - не вина: раскаиваться не в чем и поправить ничего нельзя. Желание исчезнуть; ощущение откладывания какого-то важного решения. Остается рисовать рельеф, проживая каждую его линию, стараясь вернуть пространство. "Он должен был воспринимать весь окружающий мир в самой мельчайшей форме - будь то трещинка на камне, изменяющаяся окраска ила, песок, прибившийся к растению, - и воспринимать серьезно, как воспринимают все серьезно дети, для того, чтобы он, ни с кем и ни с чем не связанный, ни за что другое нигде не отвечающий, мог бы хоть как-то держаться". Для того и наука, и размеренность действий. Иначе - ужас, от которого нельзя даже умереть на месте, потому что места - нет.

Местность, где листья выглядывают из болотца лягушачьими головами, а падающие с деревьев тела птиц оказываются корой, втягивает в бесконечное настоящее, где есть все - и умершие, и далекие. Зоргер примеряет на себя поселок. "Он жил бы здесь со своею семьей... и, быть может, своею работой он смог бы даже приносить какую-то пользу общине". Радуется свободе движения в другом языке, тому, что индейцы хотя бы не воспринимают его напряженно, не слишком замечают. Но как жить в мире, где ничего не происходит? Как совместить с повторяемостью времен года уникальность встреч в пространстве? И когда срок исследований подходит к концу и приходит время уезжать, - протеста нет. "Он увидел рядом с собою один-единственный желтый лист на ослепительно красной ветке и понял, что и после своей смерти, после смерти всех людей, он будет возникать из глубины этого ландшафта и всякому предмету, которого касается теперь его взгляд, он будет давать очертания". Вплетенность в мир такая, что невозможно понять, кто кем создан - человек пейзажем или пейзаж человеком. Лодки скрипят на языке индейцев, и обнаруживается многое, ускользавшее от взгляда в течение прошлых месяцев. Но это именно потому, что взгляд обострен прощанием.

Взгляд смещен, и в разгар прощального ужина в доме человек ощущает себя в поросшей густым лесом ложбине на одном из островов. "Головокружительное чувство, будто бы он вот именно сейчас оторвался ото всех своих любимых и дорогих и никогда уже не сможет к ним вернуться". Разрыв, уход - радость. "Никто не знает, где я нахожусь", - тоже крик радости, а не отчаяния. Внутренний покой уже иной, тот, что рвется вовне, что "жег огнем ладони, выгибал стопу, заставлял почувствовать собственные зубы". Подруга-индианка легко переходит к остающемуся другу - в мире безымянности люди заменимы. А возвращение невозможно. И, когда самолет поворачивает из-за бури, недолгое пребывание Зоргера в поселке - уже фарс.

Человек возвращается в собственный дом около университета, сталкиваясь со своей прошлой жизнью, накопившимися письмами. Чувствуя себя выброшенным на безвоздушную планету "тяжелым камнем, который не падает, он был не один на свете, но один без света, а внутри него - безвременье - застыли звезды и спираль неба, как глаза, которые не смотрели на него". Он погружен в работу - и вновь кажется нереальным сам себе. Он отпускает себя на волю; "где бы он ни оказывался, он попадал сюда без предварительного решения, и часто он только потом уже соображал: "Так вот где я". Но и там он - всего лишь роль, мужчина с бокалом вина, посетитель концерта. А вокруг - туман, в котором проносятся автомобили, где "сидел почти всегда только водитель... бесконечная череда отдельно катящихся, неподвижно выпрямившихся бюстов". Человек, растерянный, пытающийся заговаривать с прохожими, вылетает, "как будто помещенный в стеклянную кабину безмолвия, из пространства, которое сначала исказилось, а затем исчезло". Так теряются и пространства памяти - стол под эвкалиптами у корпуса университета, заполярная река. "Твои пространства больше не существуют". Значит, действительно "с тобою все кончено". И опять начинает притягивать чужое тепло, теперь - семья соседей, чья жизнь налажена так же, как ландшафт. И опять радость участия в жизни: "сидеть с ними за одним столом, поднимать детей на вытянутых руках", впервые почувствовать красоту женщины из соседнего дома. "Затемненные тенями и в их чистой темноте уже все понимающие глаза", покатый лоб, ранимо мерцающая, будто оставленная без костей, пронзительно светлая выпуклость. Однако в доме Зоргера уже уложены чемоданы и ходят агенты по продаже недвижимости. Пора в Европу. Это опять острота прощального взгляда.

Но когда по дороге, в Нью-Йорке, к Зоргеру обращаются с просьбой о помощи и он откликается, - приходит единение с городом, с людьми вокруг. И время "перестало означать покинутость и постепенное умирание, оно означало единение и защищенность... Время стало светом, который воссиял внутри стеклянного корпуса находящегося в самом центре города освещенного утренним солнцем уличного фонаря". Однако счастливого финала (как в "Небе над Берлином", сценарий которого принадлежит перу Хандке) не будет. Успокоив неудачника (который даже в тенях от снежных хлопьев видит крыс), полный лучших чувств, Зоргер звонит домой в Германию - но та жизнь вовсе не расположена его впускать. Там не враги, а просто чужие. "Они никогда по-настоящему не враждовали, и потому у них даже не было возможности помириться".

И снова вопросы: "Чего я хочу? Что для меня реально?" Детский рисунок над щитком для ключей; усталые глаза телефонистки; лаковые ботинки лифтера-негра. Собственные блокноты с рисунками ландшафтов. "Неподвижный, стоял он склонившись над разноцветным, местами поблекшим от времени узором, пока не превратился сам в спокойный цвет". Фееричен обычный пар из подземной трубы: "паровое тело, подчиняясь ветру и ритмическим выхлопам снизу, то расползалось, то, подскакивая вверх, сужалось, вместе с ним увеличивалась и уменьшалась тень от дерева".

Это снова взгляд прощания - теперь с Нью-Йорком. И увиденное по-прежнему кажется "все еще слишком малым". А в кармане билет на самолет в Европу - где никто не ждет. И Зоргер снова "Никто" - как и в начале истории, в поселке. Но, попадая в другой мир, человек сохраняет силу от предыдущего, кажется "более приметным, чем обычно, когда его в толпе прохожих нередко принимали за водителя автобуса, электрика, маляра". И течение жизни воспринимаемо лишь извне, только взглядом можно "участвовать в мирной красоте этого настоящего, содействуя темному раю этого вечера". И есть задачи, окончательное решение которых невозможно - с ними просто живут. "И был он таким, каким он был, а зеркало, и ничто, и размеренность касались друг друга".