Bассал, разумеется, ниже сеньора. Но в обряд вассальной присяги в Европе входил поцелуй в губы, который "одновременно соединяет в положении... симметричном губы сеньора и вассала и ставит их на один пространственный уровень, делает их равными". Это не подчинение холопа господину, а договор равных, со взаимными обязательствами. Пусть это вначале отношения лишь между феодалами - акт о неприкосновенности личности тоже сначала был вытребован у английского короля Иоанна его крупными вассалами для себя самих, но потом постепенно распространился на все общество. "Поцелуй не является обязательным. "Классический" во Франции и в странах норманнского завоевания после 1000 года... он достаточно мало распространился в королевстве Италии. До XIII века он редок в Германии, несомненно потому, что социальный разрыв между сеньором и вассалом был более резко обозначен, чем в других местах, а забота об иерархии - более велика". Связь с последующей историей слишком заметна. Поцелуй равных - это не земной поклон русского служилого человека и не простирание ниц китайца-чиновника перед начальником (и говорит в китайском ритуале вассалитета только высший: "ныне я увеличиваю ваши обязанности... я даю вам землю..."; в европейском ритуале вассал сам заявлял о желании служить).

Так жест или предмет наполняет абстракцию смыслами, способствующими ее развитию. Ведь средневековье - не пробел между расцветами античности и Возрождения, а "момент творения современного общества, цивилизации", полагания основ Запада, каким мы его сейчас видим.

Ле Гоффа привлекают переходные моменты и различия. Важен "диалог неподвижности и изменчивости". Потому берутся под сомнение слова К.С.Льюиса о том, что средневековый человек не был ни мечтателем, ни романтиком, а организатором, кодификатором, строителем систем и т.д. - можно ли говорить о средневековом человеке вообще, равном себе в течение тысячелетия?

Многое не так просто, каким кажется с первого взгляда. Среди скульптур Нотр-Дам - св. Марсель, поражающий своим епископским посохом дракона. Для собора XII века дракон - символ дьявола. Но возможны и другие точки зрения. В VI веке, когда была записана легенда о св. Марселе, помнили о связи дракона со стихией воды, о его оплодотворяющей силе, порождающей героев и вещие сны. Бой с драконом - также и расчистка места для основания нового города, и усмирение водных потоков. Поединок с драконом ассоциируется записывающим легенду и с еще не забытыми сражениями гладиаторов со зверями в цирке, с античным театром, где зритель - народ. Причем, согласно легенде, св. Марсель дракона не убивал! Он просто повелел ему удалиться в море или пустыню - что дракон и исполнил (а св. Иларий даже не изгонял вовсе змей с острова Галлинария, а отметил посохом границу, за которую тем запрещено проникать). Лишь с IX века - исключительно в церкви - дракон стал обозначать зло и только зло; тогда и появляется великое множество персон, протыкающих змия в разных позах. А на дозорной башне Гента стоял страж города - дракон длиной 3 м 55 см и весом 398 кг. А народ продолжал на процессиях в честь Вознесения (а фактически - плодородия) носить дракона из ивовых веток и кидать ему в пасть печенье. Прекратилось это только в XVIII веке, когда Просвещение все объявило сказкой. Но тогда сказкой оказалась и церковь.

Даже формально небольшое изменение приводит к огромным последствиям (или выражает их). От деления общества на две группы, мирян и клириков, переходят к делению на три: "молящихся", "воюющих" (в теории - для защиты общества) и "трудящихся"; так различение по мирскому занятию оказывается столь же важным, как различение по отношению к священному.

Но именно "отношение к труду и времени суть основные структурные и функциональные аспекты общества, и их изучение - наилучший способ познания истории общества". Впервые точно измерять время стали купцы - продолжительность пути из одного города в другой, продолжительность труда нанятого. Распространению часов способствовали споры хозяев и рабочих текстильных мануфактур о продолжительности работы. Прежде колокол призывал на совет, суд, отражение врага - на экстраординарные события. Башенные часы отбивают постоянно текущее время работы. "Вместо времени событийного, проявляющего себя лишь эпизодически, в виде исключения, появилось время регулярное, нормальное". И "художник сводит свою картину или фреску к одной временной единице, к изолированному моменту" - появляется перспектива, восприятие из одной точки, где в данное мгновение оказался глаз. И магистры Оксфорда и Парижа начинают связывать время с движением. Появляется новая концепция времени - не сущности, а формы, стоящей на службе разума, измеримой, делимой. Начинается борьба за время. В каждом городе - свое начало отсчета времени. А усилившаяся королевская власть приказывает, чтобы "все колокола Парижа звонили в соответствии с башенными часами королевского дворца". Время становится ценностью, за утрату которой человек отвечает перед Богом и собой.

Кредитор осуждался как берущий процент за то, что ему не принадлежит, - за время. Но рядом с ним оказывался университетский преподаватель: ведь знание тоже принадлежит Богу, так позволительно ли брать плату за обучение? Искавший себе оправдания университетский теолог оправдал и купца. Человек оправдывается трудом. Плата преподавателю - за его труд преподавания, а не цена знаний. Плата купцу - за его путешествия и риск. А начинается реабилитация труда с Бога - тот так трудился, создавая мир, что после шести дней вынужден был отдохнуть. Стоит вспомнить, что средневековый Запад утопал в грязи по сравнению с мусульманским Востоком, но Аллаха, сотворившего (и могущего разрушить) мир мгновенно, никто к трудящимся причислить не пытался... И не потому ли стороны поменялись местами? Физический труд становится уважаемым в монастырях. Человек осознает себя в первую очередь как представителя профессии - и на становящейся именно в это время обязательной ежегодной исповеди вопросы задают secundum officia, согласно занятию.

Однако прослеживается не только развитие, но и окостенение. Преподаватели превращаются в замкнутую корпорацию, защищающую свои привилегии. Не способные платить за обучение постепенно вытесняются из университета, а платить приходится и за вино для принимающих экзамен профессоров, и за стол для выписывающего диплом нотариуса. В итоге университет становится "идеологической полицией на службе у политической власти" (Сорбонна прославилась в период охоты на ведьм). Между свободомыслием Абеляра и речью Жана Жерсона ("говорят, что при правлении тиранов не бывает мира, что они обирают своих подданных; но все прочее настолько надежно, настолько хорошо защищено, что никто не осмелится похитить даже цыпленка или рябчика под угрозой виселицы") - всего три века. И критическая наука Нового времени начнется, конечно же, на иной базе. Но доходами университета и склоками вокруг них Ле Гофф интересуется также и для того, чтобы мы попытались представить себя средневековым профессором. Или студентом, ненавидящим городского полицейского, который арестовывает его вопреки декларируемой юридической независимости универститета.

Историк стремится понять средневекового человека глубже, чем тот сам себя понимал. Биограф св. Германа за одно из его чудес (святой возвратил голос онемевшим петухам в деревне, через которую проходил) извиняется, недоумевая, зачем святой занимался такими мелочами - а историк видит, что при смещении базы христианства с почти исчезнувших в раннем средневековье средних городских слоев к сельскому населению святой просто обязан был стать немного колдуном.

"Средневековые люди не умели видеть, наблюдать, но были всегда готовы слушать и верить всему, что им говорят. Во время своих путешествий они, наслушавшиеся замечательных сказок, ожидают увидеть то, что заучили по слухам". Тем более что посредством басен об Индии "Запад избавляется от заурядной реальности своей фауны" (а индийцы поселяли мифических одноглазых людей в Европе). "Но были ли люди средневекового Запада архаическими? И не являемся ли таковыми мы в нашем мире сект, гороскопов, летающих тарелок и ставок на трех первых лошадей?"