Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Шестое чувство
Мераб Мамардашвили. Эстетика мышления. - М.: Московская школа политических исследований, 2000

Дата публикации:  21 Ноября 2000

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Hам бы хотелось построить эту небольшую заметку на сравнении Мамардашвили и Гуссерля. При этом самой большой проблемой станет выяснение нашего собственного места, из которого мы будем сравнивать. За отправную точку можно взять тот эмпирически осознаваемый факт, что литературная продукция, выпускаемая под маркой "Мамардашвили", во многом воспроизводит рыночную стратегию создателей брэнда "Гуссерль". В обоих случаях потребители должны быть уверены, что внутри окажется точно такой же напиток, что и в прошлый раз. Другими словами: наподобие того, как любой текст Гуссерля считается "введением в феноменологию", любой вновь изданный лекционный курс Мамардашвили оказывается предварением одной-единственной мысли, которая, если повезет, воплотится в слушателе или в читателе. Поэтому мы возьмем "недавний" для нашего читателя текст Гуссерля - первый том "Идей" - и как-то зададим направляющую нить нашего рассуждения.

Гуссерль пишет, что феноменология "должна... стать наукой о сущностях", и это было дано ему в "созерцании". Тут не пахнет ни древними, ни новыми, тут вовсе нет никакой философии, а есть лишь "начала", формулируемые в состоянии особого интеллектуального воздержания, духовной аскезы. Вне этого состояния человек - назовем его эмпириком - мнит, что всякая наука обязана исходить из опыта и что "идеи" и "сущности" - это метафизические фантомы, плоды больного воображения. Увы, эмпирик безнадежно ошибается в том, что смешивает опыт и познание самих вещей. Ведь опыт соотносит нас лишь с действительностью природы, а вещь - это вовсе не вещь природы. Кроме того, в опыте невозможно достичь всеобщего, и эмпирику так или иначе приходится выходить за пределы опыта, запутываясь в сетях традиционных форм рассуждения, суть которых он не проясняет и которые тем самым создают момент негативного в его утверждениях.

Негативным является все то, что проистекает из чего-то иного, нежели мы сами полагаем. Если молоко, которое мы купили, происходит не из-под коровы, а из смеси растительных белков и жиров, оно для нас является негативным, попросту говоря, плохим, ненастоящим, "чем-то не тем". Если приветливость и участливость моего знакомого происходит не из бескорыстного дружеского чувства, а из тщательно скрываемого злого умысла, она для меня является негативной, вредной, опасной. Позитивное же - это, по словам Гуссерля, "усматриваемое из самого первоисточника", то есть то, исток чего совпадает для нас с местом, куда устремлен наш взгляд. Плохо понятый идеализм никак не хочет понять, что "имеется такая вещь, как чистое созерцание", в котором сущности даются "из самого первоисточника", то есть всецело позитивны, совсем как обычные предметы, рассматриваемые безотносительно какого-то их неявного содержания. Однако плохой идеалист не хочет понять, что очевидность - это модус самого смотрения, и выдумывает особое мистическое "чувство очевидности", которое якобы сопровождает наши суждения и придает им специфическую эмоциональную окраску. Он склонен полагать, что распознать подделку нам теоретически может помочь внезапно вспыхнувшее озарение, непостижимое ощущение подвоха и обмана. Он считает, что именно так мы уподобляемся всеведущему Богу. Гуссерль избирает иной путь - путь к самим вещам. Относитесь к предмету так, чтобы его сущность усматривалась прямо из него самого, то есть из самого первоисточника, и тогда ваше видение приобретет не бывалую ранее прозрачность и чистоту. Никакое "чувство очевидности" не поможет вам разоблачить злой умысел вашего чересчур усердного друга. Поэтому попросту не приписывайте ему никаких качеств, которые не усматриваются непосредственно, вроде "преданности", "верности" или "бескорыстности". Помните, что самый близкий друг может вас предать, горячо любящая жена может вам изменить, а банкир, которому вы доверили свои деньги, может пустить вас по ветру. Это не означает порвать со всеми друзьями, развестись с женой и уйти в пустыню. Вы должны отказаться лишь от необоснованных надежд и перестать питать иллюзии относительно людей. Заводите таких друзей, с которыми вам приятно или выгодно общаться, и будьте готовы к тому, что ваш друг станет вашим врагом. Пейте то молоко, вкус которого вам нравится, а не то, на котором указано его благородное происхождение. Короче, станьте феноменологом!

Чтобы стать феноменологом, следует отказаться от естественной установки, согласно которой мир как совокупность вещей и их природных, естественных качеств есть бытие, позитивность и присутствие. Не обязательно утверждать, что мира нет, следует только помнить, что принципиальная возможность небытия никогда не исключена. Дабы отгородить себя от кажимости, инаковости, спорности и сомнительности, достаточно воздержаться от любых трансцендирующих операций, то есть от утверждений о существовании чего-то, обладающего какими-то свойствами. Допустим, мы говорим "у меня есть друг" и ошибаемся, так как он - скрытый враг. Чтобы избежать ошибки, надо повернуть угол зрения и сказать, что "у меня есть сознание того, что он - мой друг". Или мы говорим "вот стул" и опять ошибаемся, так как это на самом деле голограмма. Надо сказать: "я воспринимаю это как стул". Разумеется, так никто никогда не выражается, поэтому достаточно сказать это самому себе в уме, то есть поддерживать для самого себя определенный уровень точности выражения. В известном примере Мамардашвили, когда на вопрос мужа "Где была?" жена отвечает "У любовника" и муж думает: "Это шутка", - будь муж феноменологом, он бы подумал: "Я воспринял это как шутку, однако это вполне может и не быть шуткой, а быть правдой. И если до этого ответа жены я ни разу не подумал, что у нее может быть любовник, то теперь у меня есть сознание того, что это возможно". Да, мы думаем, что вокруг нас существуют столы, стулья, люди, земля и небо, однако все это может быть плодом нашего больного воображения; но, несмотря на это, мы все равно думаем, что все это есть реальный мир, в котором мы находимся, и сам факт нашего думанья никуда не исчезает.

В чем же преимущество позиции феноменолога? Феноменолог относится к миру как к чему-то случайному, готовому в любой момент обрушиться в пропасть небытия. Он не испытывает страха и не лелеет надежд. По сути дела, он представляет собой осуществление античного идеала мудреца - бесстрастного, безмятежного, со всеми его amor fati и memento mori, спокойно сносящего все удары судьбы, ничего не ждущего от людей и не привязанного ни к людям, ни к вещам. Никаких эмоций, никакого фетишизма, только чистое и ясное сознание.

Как ни странно, Мамардашвили говорит то же самое (но, правда, и кое-что еще). Подобно тому, как Гуссерль говорит, что имеется такая вещь, как чистое созерцание, в котором сущности даются из самого первоисточника, Мамардашвили буквально утверждает, что есть нечто такое, что мы назовем мыслью и что следует отличать от каких-то естественных психических состояний, которые мы привыкли называть мышлением. У мысли нет никаких естественных предпосылок, она ни на чем не основана (а Гуссерль утверждает, что идеи не происходят из опыта). Для того чтобы мысль была, надо уже находиться в особом состоянии напряжения всех сил. Гуссерль называет это состояние феноменологической установкой, Мамардашвили называет по-разному - точкой сборки, бытием, пределом человечески возможного. Мысль, которая возникает в этой точке, беспредметна. Мамардашвили говорит, что мысль - это условие возможности мысли. Как это понять, если мы привыкли к тому, что, по Гуссерлю, мысль направлена на интенциональный объект? Но в том-то и дело, что для Гуссерля нет никакого предмета со своими свойствами и своей историей, на который направляется мысль. Мысль не похожа на стрелку, это скорее habitus, состояние ума, в котором можно находиться и из которого можно что-то понять.

Мысль нельзя распознать по внешним признакам. Изреченная мысль оборачивается подобием мысли, которое всегда под рукой в виде готовой словесной конструкции. Мысль не выводима наподобие суждения, она не имеет никаких предпосылок в опыте. Не существует никакого естественного механизма мысли, как нет естественного механизма добра или любви. Здесь появляется мотив произведения. Человек не является естественным существом. Человек - это то, что производит само себя, но из чего? Или, точнее, - посредством каких органов? Такими органами являются произведения искусства или мысли. Художник, создавая произведение, на самом деле создает механизм, который в нем создаст художника. Произведение - это, конечно же, не отражение каких-то заранее данных эмоций или мыслей. Как раз эти эмоции и мысли возникают как эффект произведения - но не пассивным путем (мол, достаточно сходить на концерт, поаплодировать, и ты уже другой человек), а в результате напряжения всех сил.

Гуссерль ведь тоже не обосновывает, откуда, собственно, берется чистое созерцание. И, на наш взгляд, ложным является то понимание феноменологической редукции, согласно которому она представляет собой своего рода психотехнику, йогу, состоящую из нескольких этапов, суть которых - в постепенной концентрации внимания, замыкании сознания в себе и слиянии с объектом. Редукция как раз означает, что если мы способны что-то понять в той жизни, которой мы живем каждый день, то источником этого понимания будет не опыт, не предметы с их свойствами и даже не я сам с моими психическими способностями, но чистая мысль, источником которой является она сама и которая не может начаться, как, скажем, завтрак. Если есть мысль (Гуссерль называет ее чистым сознанием), то есть и очевидность. А когда за очевидность выдается некое особое чувство или результат логического анализа, то мысли тут нет.

Мамардашвили на многочисленных примерах показывает, что такое немышление. Это когда полагают, что такие вещи, как истина, справедливость или любовь, достижимы в результате определенных эмпирически очерченных действий, своего рода техник. Однако все эти вещи на самом деле технически неосуществимы, они или есть, или нет. Но тогда вопрос звучит так: А что я могу? Что я могу сделать, чтобы эти вещи появились? Я могу только мыслить. Но ведь мысль, как мы помним, невозможна. И вот здесь как раз обнаруживается точка различия между Мамардашвили и Гуссерлем, момент, который мы назвали бы чудом.

Ведь Гуссерль не говорит о том, что нас заставляет мыслить (переключиться с естественной установки на феноменологическую, осуществить акт чистого созерцания). Он описывает мышление как уже свершившуюся возможность, которая отныне может быть реализована простым поворотом угла зрения. Мамардашвили же описывает мышление как невозможность, которая иногда случается в мире - то есть как чудо. Он подчеркивает, что все время описывает какие-то интуитивно понятные и близкие всем вещи, но ему приходится использовать философские термины или даже слова, нагруженные религиозным смыслом, чтобы что-то произошло, чтобы возникла мысль. То есть он использует какие-то символы. Символ - это, например, пирожное "Мадлен" из романа Пруста. То есть искра Божия есть в каждом, и в детстве все переживали особые состояния одиночества и оторванности от мира, состояния бытия. Но в детстве трудно мыслить, и потому эти моменты - какие-то их кусочки - остались в особых вещах, символах. И вот потом мы встречаем такой символ, и что-то с нами происходит, и вот тут может быть мысль. Эти символы - реальные телесные вещи, книжки, слова, запахи, самые обыденные предметы. Но их воздействие нельзя описать как естественный процесс. Это чудо. И вот здесь Мамардашвили внезапно говорит об отличии Христа от Антихриста. Отличие состоит в том, что Антихрист идеален, Христос же воплощен. Мы могли бы теперь сказать, что феноменология Гуссерля - это своего рода христианство без Христа (выражение, которым часто характеризуют античный идеализм). Мамардашвили же и сам говорит: "Тем самым я излагал вам основы Евангелия, простите меня за такую дерзость". Эта метафора опять же будет символом, таким совершенно очевидным и вроде бы совершенно понятным предметом, который легко истолковать натуралистически (в том смысле, что философия Мамардашвили - это на самом деле закамуфлированное, облеченное в другие слова христианство), но акт мысли как раз и будет состоять в том, чтобы не понимать то, о чем говорит Мамардашвили, как иносказание, как перевод на иной язык каких-то заранее данных готовых смыслов. Это не изложение, не отчет, а именно произведение, или символ, то есть вещь, которая может зацепить, произвести что-то в нас, а может остаться вещью в себе, объемистой книжкой нежно-салатового цвета.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Илья Лепихов, Трудно молодежи на селе /20.11/
Ежи Косински. Раскрашенная птицa. - СПб.: Амфора, 2000
Игорь Третьяков, Железная руда истории /16.11/
Жак Ле Гофф. Другое средневековье: Время, труд и культура Запада. - Екатеринбург: Изд-во Урал. Ун-та, 2000
Мария Рубинштейн, Брито и стрижено /15.11/
Александра Маринина. Когда боги смеются. - М.: ЭКСМО, 2000.
Галина Ермошина, Отвязанность от связности /14.11/
Сигизмунд Кржижановский. Сказки для вундеркиндов. - М.: Гудьял-пресс, 2000
Роман Ганжа, Dazed & Confused /13.11/
Чарльз Сандерс Пирс. Логические основания теории знаков. - СПб.: Лаборатория метафизических исследований философского факультета СПбГУ; Алетейя, 2000
предыдущая в начало следующая
Роман Ганжа
Роман
ГАНЖА
ganzha@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru