"Если центр - это "перестановка вопроса", то только потому, что он был знаком того бездонного неименуемого колодца, который всегда переименовывали; знаком проема, который книга пыталась заполнить... Том, свиток пергамента должны внедриться в опасную берлогу, украдкой проникнуть в грозящее опасностями обиталище, войти в него живым и животным, гибким, блестящим и скользким движением, наподобие змеи или рыбы". Да, в центре всякой структуры - движение, оформляющее ее и делающее ее живой, неструктурируемая "бесконечная игра знаковых замещений". И само понятие "знак" сомнительно в игре значений, в отсутствии привилегированного означаемого. И возникновение новой структуры - всегда разрыв со старой, и структурализмом он не описывается. Но излагающая это статья "Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук" занимает едва двадцатую долю сборника...

Деррида говорит о двух истолкованиях, одно из которых пытается расшифровать некую истину, второе - "отвернувшись от начала, утверждает игру". Они несовместимы - но "я не думаю, что сегодня настало время выбирать". Потому что мы находимся "в области, где сама категория выбора выглядит легковесной. Но также и потому, что в первую очередь нам надо попытаться помыслить общую почву этих истолкований и само различение этого неуничтожимого различия". Бодро повторяемая фраза об отсутствии истины - такое же клише, что и фраза о ее непременном существовании. Традиция философии, в которой "прозрачность, так же как и однозначность, оказывается высшей ценностью", неповоротлива, запятнана тоталитаризмом. "Нужно пытаться освободиться от этого языка... Не освободиться от него, поскольку это не имело бы никакого смысла и лишило бы нас всего его света, но сопротивляться ему как можно дольше". Не освободиться, но лишь сопротивляться, Запад без прозрачности и однозначности рационализма - не Запад. И Деррида оперирует динамикой и направленностью, а не результатом, абсурдным в своем пределе.

"Можно уже предугадать, с какими сложностями столкнется мысль, которая, отказываясь от превосходства теоретической рациональности... будет, в то же время, непрестанно обращаться за помощью к тем формам рационализма и универсализма, которые лишены каких бы то ни было корней". Другой человек - это именно другой, не сводимый ко мне, интересный именно тем, что он не такой, как я; такой, каким я никогда не буду. Он иной - и одновременно такой же, равный мне. Равное отношение друг к другу двух различий - невозможно и необходимо. Другой - непредвиденность, встреча с которой - выход без надежды на возвращение. Он - "то, до конца чего я не могу дойти, несмотря на неограниченную работу и опыт". Реальное присутствие бесконечности - именно неисчерпаемость лица. Того, что увидено - и видит само. "Лицо не означает. Оно не воплощает, не прикрывает, оно указывает только на себя". Единство открытого взгляда и права на слово. Желание, уважающее и признающее другого как другого, не стремится к его поглощению. Не говорить о другом как об объекте - говорить с другим, обращаясь к нему. "Я должен достичь его как недостижимое... неприкосновенное... Без посредников и без соучастия, абсолютная близость и отстраненность". Это вновь противоречие - и необходимое условие.

Постмодернизм, настаивающий на раздельности и несводимости, оказы-вается этичнее прежней философии, подводящей под общее правило.

"Будучи неспособными уважать другого в его бытии и его смысле, фено-менология и онтология являются, таким образом, философией насилия. А через них и вся философская традиция оказывается... завязанной на подавление и тоталитаризм того же самого, тождественного".

И письмо предпочитается устному слову также из-за меньшей навязчивости. Из-за свободы от ситуации, с которой слишком связано слово произнесенное. А в случае Бога - не имеем ли мы дело скорее с оставленными им следами, с его письмом, чем с его непосредственным присутствием, голосом? "Писать - это знать, что еще не произведенное в букве не имеет какого-то другого обиталища, не ожидает нас в качестве предписания в некоем topos uranios или в божественном рассудке". Писать - значит писать новое. Идея о том, что все уже написано, - не более чем постмодернистское клише, к тому же возвращающее Бога с его Книгой, в которой все уже есть. А письмо - риск. "Оно не знает, куда идет, никакая мудрость не ограждает его от этой существенной для него устремленности к смыслу, который им конструируется и который вначале выступа-еткак будущее письма".

Произведение начинается с пустоты, а не с готовой мысли, которую желают высказать. Поэма всегда рискует не иметь смысла, но без этого риска она была бы ничем, потому что использование "какого угодно слова в успокоительной тождественности его смысла" вызывает лишь скуку. "Невозможность прочтения", заложенная в книгу, - не обезнадеживающая бессмыслица, но залог богатства смыслов. Речь, чтобы не быть насилием, должна отрицать себя; но если она это сделает, мир исчезнет в молчании. Но и насилие неизбежно. Всякое существо занимает место и уже этим кому-то мешает. Остается помнить, что всякое действие - насилие, и стремиться к его экономии, минимизации - не прекращая действовать, конечно.

Деррида только требует точности. И оказывается, что каждый шаг рассуждающего обрастает вопросами, как снежный ком, и абсолютная методологическая строгость оказывается невозможной (из чего не следует, что к ней не стоит стремиться). Но важны места провала мыслительных попыток, точки пробуксовки теорий. И - места балансирования между строгостью и молчанием. Или между молчанием и криком - Батай или Антонен Арто.

Деррида не противопоставляет "в режиме простого маятникового движения... длительность - пространству, силу - форме, глубину смысла или значения - поверхности фигур". Он стремится выявить меру применимости того или иного подхода, слова. Если для Фуко разделение разума и безумия дает возможность истории, как тогда можно заниматься историей этого разделения, создавать историю начала истории? А фраза образцового рационалиста Декарта cogito ergo sum, оказывается, допускает безумие. "Даже если бессмыслица захватила весь этот мир целиком, включая и содержание моей мысли, я мыслю, я существую, пока я мыслю... В этом превосхождении возможного, права и смысла реального, фактического и сущего этот проект безумен..." А Фуко сглаживает этот порыв. "Структуралистский тоталитаризм совершает здесь акт заточения Когито, акт того же рода, что и насилие классической эпохи". В феноменологии Деррида привлекает именно декларация уважения к феноменам, чьи голоса сознание слушает, не пытаясь примешать к ним свой.

Философия наконец перестала изрекать общие истины и обернулась к различию. Но обращение, возвращение каждый раз иное, потому что несет в себе следы прошлых приходов. Эллипс - так движется планета, приближаясь и удаляясь. "Нельзя ли утверждать неотнесенность к центру вместо того, чтобы оплакивать его отсутствие?.. Разве центр, отсутствие игры и различия - это не другое имя смерти? Той смерти, которая успокаивает и дает гарантии, но также и тревожит своим зиянием, вводит в игру?.. Но желание центра как функция самой игры - не является ли оно неистребимым?"