Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20001127a.html

Недаром помнит вся Россия про день Бородина
Жак Деррида. Письмо и различие. - М.: Академический проект, 2000

Роман Ганжа

Дата публикации:  27 Ноября 2000

Oбычно понимают деконструкцию так, что метафизика - это плохо, а постмодернистские игрища - хорошо. Поэтому уличить кого-то в метафизике - это значит опустить его, то есть зло посмеяться над ним, показав свое превосходство и право занять место поближе к окну и подальше от параши. Уличать Деррида мы не будем, хотя он сам предвидит такую возможность и даже втайне желает этого, когда пишет, что "сегодня не встретишь более распространенного занятия", чем уличение в метафизике. Вместо этого мы прочитаем Деррида на фоне Мамардашвили, цикл лекций которого под названием "Эстетика мышления" только что опубликован. То есть мы отыщем у Деррида нечто, что при прочтении в контексте мысли грузинского философа произведет некий неожиданный эффект.

Мамардашвили говорит о том, что есть особый режим человеческой жизни, когда при чудовищном напряжении всех сил вдруг случается нечто, что мы назовем мыслью или бытием и что не выводимо из чего бы то ни было и не повторимо через какие-то известные техники - будь то техники медитации или логического вывода. Оказаться в этом режиме можно, в частности, с помощью произведения. Только последнее понимается не как запись чего-то, что уже случалось, а как то, что производит в нас некий эффект. При этом мы выступаем именно агентами, а не пациентами. Вот и Деррида пишет о таком смещении акцента в понимании того, что он называет письмом: письмо перестает быть сигналом, позволяющим перейти от означающего к означаемому, и оказывается "моментом воли писать. Воля писать не понимается исходя из некоего волюнтаризма. Письмо - это не последующее определение какого-то первичного хотения... Воля писать, а не желание писать, ведь речь идет о свободе и долге, а не о волнении души. В ее отношении к бытию воля писать хотела бы быть единственным выходом из волнения. Выходом, в который метишь, не будучи уверенным, что спасение возможно или что оно вне этого волнения. Быть взволнованным, тронутым - это быть конечным: писать же значило бы хитрить с конечностью, хотеть достигнуть бытия вне сущего, бытия, которое не могло бы быть тронутым и не могло бы затронуть меня. Это означало бы хотеть забыть различие: забыть письмо в присутствующем, так называемом живом и чистом слове". Чистое слово конституирует писателя как такового, это момент интенсивности, напряжения и силы, в отличие от письма как записи значения. Это тенция в противовес интенции. Итак, оба философа - а в данном случае они выступают именно как философы - говорят здесь одно и то же, употребляя даже одинаковые слова (с одной стороны, напряжение, сила, свобода, долг, бытие, жизнь, с другой - волнение как психический акт, отличный от мысли, повторение как достижение того же самого через некую технику и так далее). И оба же говорят о невозможности такого состояния. Поставим здесь вешку.

Поводом для более подробного сравнения станет Антонен Арто. Мамардашвили пишет об Арто, что он "вводит проблему чувственного, образного или телесного явления истины". Для грузинского философа Арто - это человек, который мучим тем, что никак не может родиться, находясь где-то между бытием и небытием. А родиться он должен в чистом теле, которое не только плоть, но и воплощенная мысль. И это тело - как и всякое тело - должно чувствовать. Но чувствовать не привычными "органами чувств", а органами духа. И вот Арто никак не может родиться, стать воплощенной мыслью, но парадоксальным образом он делает эту свою неспособность актом своего собственного мышления.

Деррида посвящает Арто целых два (!) текста из одиннадцати, собранных в данной книге. Это "Вкрадчивое слово" и "Театр жестокости и закрытие представления". Здесь та же мысль: произведения Арто - это не запись какого-то опыта, пригодная для критического или клинического анализа, но свидетельство универсальной сущности мысли. Тут мы оказываемся перед "существованием, отказывающимся что-либо значить, перед искусством, пожелавшим остаться без произведений, перед языком, отрицающим свой след. То есть различие". Далее описывается своего рода радикальная феноменологическая редукция всего того, что Мамардашвили называл немышлением. Только здесь это называется украденным словом. Слово украдено комментатором. Комментатор - это тот, кто относится к слову лишь постольку, поскольку оно включено в некий порядок, "либо сущностной истины, либо реальной, психологической или какой-нибудь иной структуры". Немышление - это гибель, нехватка и лишенность, подлинная же мысль, которую Арто называет вдохновением, - это дыхание жизни, нечто непосредственное и всецело позитивное, сила в отличие от формы. Итак, есть различие, повторение и идеальность (ясный Дух) и есть жизнь, плоть как воплощенный (темный) Дух, как осязаемая мысль. Именно последнее Мамардашвили называет бытием.

В этом месте Мамардашвили вводит различие между Христом и Антихристом: Антихрист сугубо идеален, Христос же - воплощенное Слово, словоплоть. Деррида в этом месте вводит тему Бога у Арто: "Мое тело было украдено у меня при ограблении со взломом. У Другого, у Вора, у великого Невидимки, делающего все украдкой, есть собственное имя - это Бог... Смерть дана мысли в категории кражи. Она не то, что мы якобы можем предвидеть как завершение процесса или приключения, которое мы с уверенностью называем жизнью. Смерть - это выраженная форма нашего отношения к другому". Бог - это собственное имя того, кто удваивает меня, кто всегда становится моим двойником, который меня обгоняет, приходя раньше меня туда, куда я решил идти. Мамардашвили описывает это так: вы хотите сесть на стул, подавая свое тело назад и поворачивая голову, и тут с ужасом замечаете, что вы уже сидите на этом стуле. Это и есть немышление, это и есть кража. Деррида продолжает: "Итак, Бог - это собственное имя того, кто лишает нас нашей собственной природы, нашего рождения и кто, следовательно, всегда успевает тайком высказаться до нас. Он является различием, которое, подобно моей смерти, внедряется между мной и мной". Такого бога Мамардашвили называет дьяволом - это он играет нами, когда мы не мыслим точно (то есть вообще не мыслим). Это говорит и Деррида: "Во всяком случае Бог-Демиург ничего не творит, он - не жизнь, а субъект произведений и замыслов, вор, обманщик, лгун, псевдоним, узурпатор, противоположность настоящего художника, тот, кто всегда лишь ремесленник, само существо лукавства - то есть Сатана".

Дух Арто - это сугубая идеальность Мамардашвили. Это начало различия и отделения, а говоря языком Арто - произведения как испражнения. Дух противопоставляется чистому телу, как Сатана - Христу. "Спасение, стояние, бытие-стоя станут возможны только в искусстве без произведения", не подлежащем комментарию и повторению. Теперь на стороне немышления оказываются подражание и представление, а на стороне бытия - непредставимое. Спасение проходит через уничтожение произведения и Бога (именем которого зовется дьявол), поскольку только смерть Бога "может пробудить божественное" (которое не именуемо). Бог (как тысячекратно на все лады склоняемое имя - имя дьявола) - это грех против божественного. На языке Мамардашвили мы могли бы сказать так: есть разнообразные весьма утонченные техники, "религиозные" или "философские", которые призваны производить Истину, Добро или Бога, как сосиски на конвейере, но есть и невозможный момент собирания всех сил в одну точку, когда вдруг случается что-то такое, что мы назовем мыслью, бытием, священным или божественным.

"Но как театр жестокости спасет меня, как научит моей собственной плоти? Как он помешает моей жизни отпасть от меня?.. В первую очередь надо отменить существование органа". Органа в том смысле, в каком Мамардашвили говорит о естественных механизмах или техниках. Не существует естественного механизма мысли, и нет естественного органа понимания. Органы Арто - это органы учета и контроля, это функциональная организация, членораздельность, структура, то есть то самое сугубо идеальное, тот самый дух, за который тело принимает себя. Кто-то дал нам наше тело, кто-то бросил нас в самую гущу событий, кто-то уже подумал за нас. Значит, надо воссоздать свое тело в его девственной чистоте, надо удержаться от механического повторения уже готовых слов и поступков, надо явить собой свою собственную мысль.

Таким образом, на одной стороне у нас оказываются чистое тело, чистая мысль и чистый театр. И Арто, и Деррида, и Мамардашвили настаивают на том, что это - невозможные вещи. Но если Мамардашвили на примере Арто показывает, что зримое, телесное воплощение невозможности мысли само по себе и есть мысль, то Деррида на примере того же Арто хочет сказать, что мысль как чистое неповторимое присутствие без различий может мыслиться только в представлении. То есть если для грузинского философа спасение хоть и невозможно, но все же чудесным образом случается, то для философа французского мы все, хотя и стремимся спастись, в конечном итоге обречены дьяволу.