Борис Николаевич Чичерин (1828-1904) стоит несколько особняком в ряду русских философов. И по проблематике, и по духу, выносимому из сочинений, его сложно причислить к какому-либо из умственных течений современной ему эпохи. Он твердо шел раз и навсегда избранным путем, и потому для общества, преимущественно озабоченного вопросами, Чичерина словно бы и не существовало. Как хрустальная туфелька, если такая легкомысленная метафора применима к серьезному ученому и видному земскому деятелю, в частности, исполнявшему должность московского городского головы, - так вот, как хрустальная туфелька, его философия не пришлась впору русскому обществу. О ней предпочли забыть или, как это у нас часто бывает, оценить по достоинству. Туфельку натерли гуталином, - так же красивее! - бережно опустили в изящную бонбоньерку, да так и отставили за ненадобностью.

Издревле повелось, что невостребованность у нас на торжественный манер именуется "особым положением". Так вот, особое положение Чичерина не в последнюю очередь обусловлено особенностями биографического свойства. Дело даже не в том, что он прожил довольно длинную жизнь; неполные семьдесят шесть - возраст, приходящийся впору и жизни, и смерти. Дело в том, что те три четверти века, которые ему довелось одолеть, были самыми напряженными годами умственной жизни России. Хорошо литераторам: родиться при Пушкине, а умереть при Блоке, в конце концов, почетно и не более того. Иное дело - философия. Родиться при Надеждине и Николае Тургеневе, а умереть при Когене и Новгородцеве - и не просто родиться и умереть, а быть в одинаковой степени открытым обоим эпохам, - это, с позволения сказать...

Было бы преувеличением говорить о том, что Чичерин "заложил", "основал", "предвосхитил"; скорее уж "обратил внимание", "систематизировал", "разъяснил". Но это "разъяснил" и "систематизировал" стоило иных предвосхищений. Русская философская традиция той поры развивалась в двух взаимоисключающих направлениях. Частью стремясь в горние выси, вослед поздним славянофилам, другой своей частью она по-змеиному стелилась по земле, вслед за европейскими позитивистами, прежде всего Спенсером и Тэном. Спекулятивная метафизика сходилась в клинче со столь же сомнительного свойства эмпиризмом. Выбранным местам из Святых отцов противопоставлялись новейшие достижения физиологии. Как сказано поэтом: "Глухой глухого звал к суду судьи глухого".

Чичерин оказался одним из немногих, кто остался способен воспринимать аргументы обеих сторон. В конце шестидесятых годов его взгляды приняли свое окончательное обличие, но это, однако, не мешало ему критически осваивать новейшие методики точного знания. Начав с вопросов историко-юридических ("Областные учреждения России в семнадцатом веке", 1853), отдав дань вопросам общественного устройства ("О народном представительстве", 1866), в конце жизни он, не оставляя прежних занятий, практиковался в математике и естествознании. Казалось бы, впору говорить о титанах духа, новом энциклопедизме и универсальности русского гения. Остережемся, хотя отчасти все обстоит действительно так.

Универсализм Чичерина парадоксальным образом является следствием его монизма, устремленности к единой проблематике. Сама она может определяться по-разному, и мы бы никогда не взяли на себя смелость входить в детали, если бы обильные резоны к тому не предоставляло рецензируемое сочинение.

Проще всего считать "Науку и религию" (первое издание книги было осуществлено в 1879 году, второе - двадцать два года спустя) сочинением сугубо полемическим. Антипозитивистский пафос обнаруживает себя едва ли не на каждой странице. Во всех спорных вопросах - будь то основания логики или самосознание - симпатии автора неизменно оказываются на стороне противников грубого материализма. Но развенчание натурфилософских мифов - всего лишь одна из вспомогательных задач, которые Чичерин ставит перед собой. Основная цель куда более величественна: отстоять основы цельного знания от нападок крайних мыслителей.

Книга разделена на три неравные части, красноречиво названные "Наука", "Религия" и "История человечества". Каждый из этих разделов призван закрепить в сознании читателя соответствующую аксиому: Богу - Богово, науке - науково, а историкочеловеку - историкочеловеково.

Чичеринский синтез умерен и аккуратен. Автор последовательно вскрывает противоречия всех великих и малых систем Нового времени: от Вольфа и Канта до Лассаля и Тредленбурга. В молодости испытав на себе сильнейшее влияние гегельянства, он нашел в себе силы преодолеть его не на периферических путях, как это случилось, предположим, с младшим Фихте или Фейербахом, но постепенно сместиться в сторону критической диалектики, тем самым частично предвосхитив позднейшие опыты московской школы (Лев Лопатин и его ученики). Именно она (диалектика), по мнению Чичерина, единственная позволяла защитить основы цельного знания.

Все, что излагается на протяжении полутысячи страниц, в конечном итоге может быть сведено к нескольким нехитрым формулам. Во-первых, новейшие достижения естественных наук ни в коем случае не следует рассматривать как нечто задающее принципиально новую проблематику философскому знанию. Скорее наоборот, философия - и здесь автор плавно переходит к "во-вторых" - лишний раз доказывает, что именно ее метод остается одним из немногих, если не единственным по-настоящему действенным инструментом современного познания мира. В-третьих, последовательная критика "опытных" доктрин последнего времени приводит Чичерина к утверждению особенной роли истории как особой, "надопытной" науки, последовательное применение которой неизбежно приводит неангажированного исследователя к утверждению Бытия Божьего.

Некоторые аргументы и по прошествии более чем ста лет не потеряли своей силы. Нам, привыкшим к тому, что естественнонаучная аргументация - единственно возможная, поскольку единственно допустимая, часто попросту не приходят в голову соображения, казавшиеся элементарными Чичерину и его современникам. Так, рассматривая вопрос о бессмертии души, автор приводит убийственный в своей простоте силлогизм: "Известно, что перерез нерва делает член бесчувственным или неспособным к движению, что поражение мозга лишает человека, всецело или отчасти, сознания. Отсюда выводят, что чувства и сознание составляют такие же отправления нервной и мозговой системы, как... дыхание - отправление легких... Но есть ли это единственное условие? На основании физиологических опытов мы не вправе этого сказать". Кантовская подоплека доказательств подобного рода нам представляется более чем извинительной, поскольку на самом деле приводимые выше аргументы адресуются не столько к непосредственному творчеству автора "Критик", сколько к современной терминологии, введенной в философскую науку с его непосредственного благословения.

Безусловно, с точки зрения банального "здравого смысла", которым так любят прикрываться эмпирики, категория непознанной закономерности - весьма сомнительная спецификация. Но с точки зрения собственно научной аргументация Чичерина безукоризненна, и, пожалуй, единственная предохраняет современное знание от избыточного увлечения правдой изолированного факта, каковая все определеннее первенствует в новейшем синтезисе мироздания.

О том, насколько к дискурсу Чичерина оказалась восприимчива последующая традиция русского идеализма, говорит хотя бы тот факт, что через полвека сходной аргументации станет придерживаться и В.Зеньковский, отстаивая права "чуда" в материальной действительности как раз как проявления непознанной закономерности. Знаменательное тождество!

Впрочем, наследие Чичерина, как уже говорилось, "заняло особое место" в истории русской мысли, а значит, оказалось востребованным крайне односторонне. Консервативный синтез чичеринской философии, до наивности милый в своей последовательности, был опрокинут социальными потрясениями двадцатого столетия. Мечты о разумном или по крайней мере естественном устройстве общества, которыми еще недавно жила мыслящая Европа, отошли в область предания. Апелляция к рациональному стала разновидностью дурного тона, чем-то вроде салонного сквернословия. Строгость чичеринских формулировок, их выверенный юридизм выставлялись ребячеством - не более того. Иное дело: что пришло им на смену?

В положительном смысле ответить на этот вопрос крайне сложно - современный мир обезыдеен. Место великих систем занято великими методами. Современная цивилизация, кажется, раз и навсегда зареклась от увлечения синтетизмом, сколь бы пленителен и плодотворен он ни казался. В этом заключена великая правда - слишком высокая цена уплачена за великие заблуждения. Но в этом же, по нашему мнению, состоит и не меньшая опасность.

Недостаточность чичеринского, как, впрочем, любого иного - зиммелевского ли, виндельбандовского или мерлопонтиевского, - синтеза была заключена в его умозрительности, сконструированности на основе внешних предпосылок. Факту, если он не приходился ко двору, зачастую просто не находилось места в мироздании - он с легким сердцем приносился в жертву гипотетической гармонии.

Но существует и другая крайность. Ее сторонники полагают механическое объединение фактов единственно возможной формой познания. При этом очевидное несовершенство методов и принципиальная неполнота современного знания, кажется, вовсе не принимается в расчет. Им проще провозгласить принципиальную невозможность монистического познания, чем попытаться вывести из двух входящих в противоречие друг с другом фактов первенствующий смысл.

Подобная позиция, пусть и весьма уязвимая в философском отношении, не могла бы не вызвать уважения своей последовательностью, если бы не одно обстоятельство. Как раз последовательности-то в ней при ближайшем рассмотрении и не обнаруживается. Одно дело, если бы речь шла о банальном позитивистическом варварстве в духе Конта или Милля, упразднявших Бога, историю, мир и выносивших на никелированных раменах Его Величество Опыт. Здесь-то как раз все ясно. Иное дело их современные последователи, брезгующие историей и Богом, но и мысли не допускающие упразднить мир. Понятное дело - в противном случае им пришлось бы столкнуться с неразрешимыми противоречиями.

Чтобы как-то свести концы с концами, новейшим эмпирикам приходится прибегать к допущениям, весьма сомнительным даже с точки зрения их собственного метода. Важнейшим из них является феномен "социальной аксиоматики". Так, к примеру, вопросы государственного устройства, происхождение и сущность общественных учреждений и институтов вовсе выводятся из поля критического рассмотрения и объявляются чем-то вроде дарованных Высшим Существом априорий. По отношению к таким произвольно избранным первоосновам - общественному договору, демократии и т.д. - в конце концов и слагается причудливый узор из фактов, гипотез и теорий. В результате в рамках единой структуры сосуществуют новейшие достижения эмпирической науки и философские определения более чем двухвековой давности, не выдерживающие никакой, даже самой поверхностной критики. Локк соседствует с теорией поля, Гоббс - с неоламаркизмом, Гуго Гроций - с инжекторным впрыском топлива. Но то, что позволительно брабантскому кружеву, - не всегда благо для философии. Не так ли? Впрочем, насколько плодотворен подобный "синтез", судить в конечном итоге вам.

Борис Николаевич Чичерин полагал, что этот синтез, не только не жизнеспособен, но и попросту вреден. Увы, он не был, да, судя по всему, и не мог быть услышан. Такое уж тогда было время. Гул набата, как писал поэт, заставил заградить не только уста, но и слух, и вежды.

Тем хуже для эпохи, тем хуже для мыслителя.

Чичерину не повезло. Не повезло не однажды. Как перворазрядного мыслителя его предпочли не заметить, как первостатейного городского голову - вынудили подать в отставку, как первенствующего в русской истории Бориса Николаевича его потеснили. И даже в номинации "самый знаменитый Чичерин" он с некоторых пор заметно уступает Чичериной Ю., солистке одноименной - без "Ю" - группы. Вот с этим мы решительно не согласны. По нашему - пусть пристрастному и непросвещенному, пусть! - мнению, "Курс государственной науки" (1894-1898) стоит "Жареного солнца" (позавчера за обедом), а рецензируемое сочинение (1879) - забористой "Ту-лу-лы" (ночью, на коленях). Вот мы и решили взять на себя смелость восстановить историческую справедливость, вывернув общественное мнение наизнанку: была "Ту-лу-ла" - стал "Алулут". Была Юля - стал Борис Николаевич.

И не надо упрекать нас в непоследовательности: дескать, мы в решающий момент готовы поступиться сокровенным и прибегнуть к несовершенным аргументам эмпириков, лишь бы доказать свою правоту.

Ну, готовы. Ну и что с того?