Чтение этой поэтической антологии совпало у меня с редакторской работой над сборником "Новые идеи в методологии биологии" (подготовленным Институтом философии РАН для издательства с загадочным названием "Эдиториал УРСС"), что и стало поводом для маленького ноосферного введения.

Известно, что при переходе от одного уровня организации материи к другому ключевую роль играют "взрывные" бифуркационные процессы. В результате Большого космологического взрыва образовалась крупномасштабная (ячеистая) структура Вселенной. Итогом Большого биологического взрыва стало появление монолита жизни с его многоуровневой структурой организации и все более ускоренным развитием.

Большой ноосферный взрыв - "точка Омега" - соответствует духовно-культурному информационному уровню организации живого. От устного творчества (легенд и мифов) древнего мира система развивалась в направлении создания мировой информационной сети, связывающей в единое целое монолит разума.

Как Большой биологический взрыв повлек за собой многообразие уровней организации живого, так и Большой ноосферный взрыв должен дать начало серии различных уровней. В настоящее время мы, возможно, наблюдаем новую ступень развития в рамках ноосферного уровня - виртуальный уровень, явление не материальное, но оказывающее большое влияние на действительность.

Текущая российская бифуркация (точнее будет сказать: полифуркация; да позволено будет использовать этот термин специальных наук, активно применяемый в последнее время и в гуманитарном измерении) делает Крым, где "над морем черным и глухим" "обрывается" уже не Россия, явлением вполне виртуальным, требующим осмысления именно на ноосферном уровне, с использованием соответствующей терминологии. Антология крымского "космопоэтического шока", как выразился один славист в заявке на доклад, который он хотел прочитать в Доме-музее Волошина в Коктебеле, но так и не доехал дотуда, дает для этого повод.

Отказавшись от строго "антологического" подхода к сборнику, включающему посвященные Крыму стихи начиная с "времен Очаковских", обратимся сразу же к стихотворению "Базар в Ялте" самого составителя Владимира Коробова, одно время работавшего садовником в ялтинском Доме-музее Чехова.

О рынок земной! Допотопность базара,
Кричащая ярость, возвышенный быт,
Обыденность чуда, божественность дара,
Твой смысл не банален и стиль не избит!

Пусть в небе летят над тобой самолеты,
Проносятся мимо, свистя, поезда, -
Устройство твое совершенно, как соты,
Прекрасна людская твоя суета!

Эта невиданная в русской поэзии, склонной после Пушкина вступать с "прибоем рынка в поединок", похвала базару, пусть и экзотическому, противоречит последующему его сравнению с калейдоскопом. Последний не только представляет собой в своей основе ничем не обеспеченную космополитическую горсть стеклышек, но и построен на чистой игре случая, тогда как ячеистые "соты" рынка подчинены более или менее познаваемым земным законам. Вероятно, предчувствие обмана таится в навязанном извне отождествлении овощного и фруктового изобилия со столь же подверженной утряске "дружбой народов", что проявляется в рифмах: "баклажаны - страны", "лук - круг". Если отвлечься от конкретного содержания стихотворения, лучшим проявлением законов "земного рынка" в геополитическом измерении был бы референдум, однако баклажаны оказались слишком зелены для свободного выбора соуса; разве что отдельные луковицы, нарушая новый паспортный режим, выскальзывают за пределы запретного круга.

В антологии всего два стихотворения лауреата премии Солженицына Инны Лиснянской, и они - как два противоположных вектора пейзажной бифуркации традиционной парадигмы "поэтом можешь ты не быть". Во "Впервые в Крыму" (1983) поэтесса отпускает на волю морских волн "рифмы мои простодушные, будто дельфины", а сама тоскует "вместе с горами, и морем, и небом" по изгнанным отсюда "ласточкобровым женам, мужам и младенцам". А в послании "В Киев Евдокии" (1996) рифмы не разбегаются, а сосредоточиваются, и уже по другому поводу:

Если бы шуба расползлась по швам,
Я бы сказала: ну что ж, обойдемся без шубы.
Ну, а без Крыма? Мучительно русским словам
Знать, что они на сегодня беспомощно-грубы.

Видимо, под наплывом такой "беспомощной грубости" Геннадий Фролов в своем "Крыме" пробует поднять "из гроба", как комбат - из окопа, тень послепетровского временщика XVIII века Миниха, который некогда в ходе ответного набега на Крым сжег дотла города и села "ласточкобрового" народа - и уморил половину собственной армии. Составитель полагает, что собранная им антология оспаривает утверждение Максимилиана Волошина о том, что "отношение русских художников к Крыму было отношением туристов, просматривающих прославленные своей живописностью места" (статья "Культура, искусство, памятники Крыма"). Однако упомянутый образец огрубленной, пытающейся историософствовать "туристичности" еще более непригляден, да и, пожалуй, опасен, чем былое обилие "восклицательных знаков в стихах", "как в картинах - тощих ялтинских кипарисов". Налицо несоответствие метафоричности современному информационному уровню, порождающее ложную виртуальность.

Примером новейшего извода поверхностно просвещенной "лояльности" к местным реалиям оказывается вскользь брошенное в ностальгическом ноктюрне Татьяны Бек о "маргинальной вечности", лежащей на руинах Союза, выражение "Таврида татарская". Ведь Таврида - это сугубо российское изобретение, татарским может быть только Крым.

Между прочим, когда я назвал свою изданную в Симферополе в 1991 году брошюру о литературном Колумбе Крыма Семене Боброве "Первый поэт Тавриды", в мой адрес тоже последовал упрек. Он был высказан одним записным защитником крымско-татарского народа, оставившим на время стезю скандинавских исследований (где он, в частности, доводил до сведения академического читателя, как хан крымский договаривался с королем шведским воевать "московские украйны"), чтобы наскоро сработать для массового читателя на основе ранней советской историографии нечто вроде крымского варианта "Майн кампф", ставшего учебником в местных национальных школах. Остепененный "варяг" заявил, что в названии я преступно игнорирую произведения средневековых крымско-татарских поэтов, написанные арабской вязью (каковой оппонент, по собственному признанию, тоже не владеет). Все это (и "Семь планет" Сеида Мухаммеда Риза, и текущие газетные перлы) - явления, условно выражаясь (уровни-то разные) общекрымские, но не таврические, ибо Таврида - достаточно замкнутая мифологема, способная, естественно, взаимодействовать с иной мифологией, но на основе стилистической выдержанности. Внутри ее возможны и свои колумбы переоткрытия уже открытого в другом контексте.

Чем дольше я читал современный раздел антологии, тем чаще возвращался к волошинской статье (притом, что многие цитаты из этого, как выясняется из некоторых новейших источников, "украинского поэта" весьма активно используется идеологами самых разных националистических направлений). "Трудно считать приобщением к русской культуре то обстоятельство, что Крым посетило в качестве туристов или путешественников несколько больших русских поэтов и что сюда приезжали умирать от туберкулеза замечательные люди". Михаил Синельников в своей складывающейся во вполне ноосферную, в нашем понимании, мини-поэму стихотворной подборке как бы перекликается с этими, конечно же, спорными словами, рифмуя античные мифологемы и реалии с новейшими экологическими проблемами:

Я познал это море, постиг божество
Пожилое, больное,
Я тебя забывал, обнимая его,
Засыпая на зное.

Здесь фелуки в сиреневом меркли дыму,
Исчезали триеры,
И всегда, и всегда изменяли ему,
И не ведали веры.

Мне уже не достанется рыбы живой,
Самоцветов и мидий,
Словно тени прошли в синеву синевой
Одиссей и Овидий.

Может быть, я родился для этого дня.
Прилегло к изголовью
И впервые оно полюбило меня,
И - последней любовью.

Такую платоническую, хотя еще не отягощенную геополитикой любовь в свое время предчувствовал Осип Мандельштам, у которого "море Черное, витийствуя, шумит / И с тяжким грохотом подходит к изголовью". Мотив "лживых холмов", порождающих бесконечную цепь ассоциаций-перевоплощений, нарастает в стихотворении "Мыс Хамелеон", где крымский мыс оборачивается то Фермопилами, то японскими отмелями, то (уже вне волошинского контекста, а в соответствии с читательскими интересами подруги) норвежским фиордом. А в стихотворении "Крым", реалистически воспроизводящем довольно безотрадный пейзаж новостроя со злыми, "проглотившими уши и хвост" собаками, где колет в спину "незнакомое слово" и смех, Синельников неожиданно и неотвратимо использует и ключевую лексему, обозначающую уже не поверхностный, а качественный сдвиг в сознании, похожий на обрыв круга "вечного возвращения":

Время черпалось полною мерой,
Не успеешь души уберечь...
И к Аллаху из хижины серой,
Изменяя состав ноосферы,
Возлетает гортанная речь.

Юрия Кублановского на морщинистом, меняющем лишь окраску да местные денежные единицы мысе Хамелеон "палило солнце огнем кремаций". Собрать в качественно новое целое поток уцелевших под таком эсхатологическим солнцепеком ассоциаций, обрамленных "выводком шелковистых пугливых бабочек", помогли вести издалека - даже не из России:

И лишь в мозгу кое-как крутилось,
что зло вовсю наступает и
его количество уплотнилось,
и сдали Косово холуи.

Сугубо метафизическая загадка: может ли количественное уплотнение зла привести к качественному скачку добра? Но рифма на союз "и" - находка. Есть "и", пусть и с "холуями", - значит, тема не закрыта.

Если у Мандельштама Россия еще только "обрывалась над морем Черным и глухим", то Людмила Абаева старается рассмотреть само существо этого обрыва, покрытого тихой "украинской ночью":

По водам Черного пошарили лучом
и спрятались в ночи сторожевые
не псы, но корабли, но боевые
послушники с трезубцем и мечом.

На этом фоне поразительно, что и сейчас русский поэт в Крыму способен испытывать вполне уютные домашние настроения, как об этом свидетельствует опыт Ильи Фаликова:

Сладкую слезу мою с налету
размешав строительной слюной,
ласточка уносит эту ноту
в желтый рот младенца надо мной.

Поэтические слезы и геополитические слюни - главные составляющие сот и ячеек текущей "туристической" крымской геопоэтики (термин этот - очевидный синоним понятия "ноосфера").

Антология-референдум на началах одномандатности дает голос и ряду крымских поэтов. Вот Владимир Грачев выражает вполне ноосферное сожаление:

Покой и царство тишины
Под сенью дремлющего парка.
Вы спите, пинии?.. мне жалко,
Что не увижу ваши сны.

Может быть, это и есть та прорастающая изнутри крымская поэзия, о которой мечтал Волошин (что, кажется, преломляло мечты Льва Толстого о настоящем писателе, поднимающемся из гущи народной)? Но в таком случае сама ментальность тех, кто решил "жить в глухой провинции у моря" не только в имперские, но и в более глухие постимперские времена, должна была прозвучать в антологии более внятно и без экзотических ограничений.

Коробову ли не знать, через какие невероятные коллизии прошло - и, вследствие этого, какую роль сыграло для становления внитрикрымского поэтического "мы" - такое четверостишье Грачева:

Мы не песок - он более сыпуч.
Мы не вода - она всегда иная.
Мы - пыль, когда нас освещает луч.
Не точка мы, а только запятая.

В 70-80-е годы деятельность КГБ в Крыму отличалась особенной литературоцентричностью. Об одном случае не так давно рассказал на страницах "Русской мысли" волошиновед, первый директор Дома-музея Волошина в Коктебеле Владимир Купченко (долгий обыск в Доме поэта, когда представители власти впервые решились переступить его порог, совпал с разоблачительным фельетоном в журнале "Крокодил"). Может быть, придет время и для поучительного как с социологической, так и с культурологической точки зрения исследования - сколько звездочек на погоны принесло тут хождение одной фотокопии романа Александра Солженицына "Раковый корпус" или магнитофонной кассеты с песнями Александра Галича? Изъятый у Грачева личный дневник стал для чекистов региональным заменителем дневников Михаила Кузмина и породил, кажется, не меньшую цепную реакцию менее громких "дел". Через несколько лет органы, неустанно следившие за поэтом, заинтересовались его строкой "Мы - пыль..." не в меньшей степени, чем привозным самиздатом. Рукописи многих начинающих поэтов через их посредничество попали тогда в редакцию газеты "Крымский комсомолец", где вышел одноименный с "подрывной" в декадентском своем упадничестве строкой погромный фельетон как знак начала очередной региональной охоты за ведьмами и поэтическими рукописями (одним из персонажей фельетона, кстати, был и составитель рецензируемой антологии). К счастью (во всяком случае - для отмеченных таким вниманием поэтов), перестройка, лишь поначалу сопровождавшаяся усилением зажима на местах, уже началась, и все ограничилось только фельетоном.

Как бы там ни было, заветы Волошина сбываются, и российско-крымская виртуальность встречается теперь и с местной виртуальной ноосферностью. Быть теперь Крыму в русской поэзии вечным геопоэтическим референдумом с его буквой свободы и закона.