Пушкин, будучи в восторге от новой сказки Погорельского, уверял, что и "выступает плавно", как ее котоподобный герой, и жмурит глаза, повертывает голову и выгибает спину, как он. Почитателю романа М.Каннингема приходится походить сразу на нескольких персонажей. Вот я смотрю на себя в зеркало, словно сличая отражение с оригиналом, как Бобби, лежу на спине, скрестив руки под головой, как Джонатан, или вывожу ногтем восьмерки на столе, как Клэр: самые обычные и привычные для меня действия вдруг осознаются как цитаты из романа. А то произнесу столь же обиходные слова - и уже думаю, что говорю, как его герой, лишь оттого, что он, и правда, раз употребил их. Такова магия подлинной литературы.

Впервые "Дом на краю света" в прекрасном переводе Дмитрия Веденяпина появился в 8 и 9 номерах "Иностранной литературы" за 1997 год. Кажется, последовали какие-то положительные рецензии. Для меня же тогда было удивительно, что роман не стал сейчас же модным произведением - или, как еще говорят, культовым.

Он посвящен, среди прочего, как с тяжеловесностью энциклопедии сказано в аннотации к книге, "однополой любви", - и, добавим, может быть, со времен Жана Жене не появлялось о ней ничего трогательнее в литературе. А значит, вся масса российских геев должна бы с жадностью наброситься на роман. С другой стороны, и противников "извращений" удовлетворит показанная в романе бесперспективность гомосексуализма, его чреватость трагедией, гниением, неполнотой. Оказывается, без женщины (матери и хозяйки) просто не обойтись. Вот и живут герои "странной семьей" втроем. Значит, и женщинам роман льстит. Любителей эротики очаруют откровенные сцены, а одержимых нравственным пафосом, если они не вовсе лишены художественного чутья, - необычное целомудрие книги.

Необычность в том, что это понятие традиционно неуместно в применении к такой тематике. Тем не менее роман именно целомудрен. Как же автору это удалось? С первых страниц читателя охватывает и не оставляет до последних физическое ощущение "чистоты", которое может быть повторено только в ясный морозный зимний день, непременно очень снежный и непременно за городом. Это чистота не "вида" (снег, солнце), а всех ощущений вместе - и на взгляд, и на слух, на ощупь или вкус, которые скорее коренятся внутри, чем приходят снаружи и оттуда уже охватывают.

А эстетов привлечет в романе композиционная строгость и буквальная уравновешенность. Они того рода, который можно оценить только исходя из представления о том, что личный лиризм автора уже ведет к излишествам и нарушению художественного целомудрия. Автор словно бы боится неограниченности единственной точки зрения: гомо-, гетеро- или бисексуальной, все равно. Роман строится из перемежающихся фрагментов говорения персонажей: об одной и той же ситуации или двигающих сюжет. Каждый раз велико искушение отождествить голоса автора и героя, но следующий фрагмент сейчас же опровергает такую возможность. Удивительно также то (и как автору удалось это написать, а переводчику передать?), что фрагменты никак не пересекаются ни по интонации, ни по словарю. Они отчуждены друг от друга.

Я едва ли не наговорил банальностей. Произведений с подобной полифонией немало (имя Фолкнера - из наиболее очевидных). Роман Каннингема обладает теми часто противоположными качествами, которые должны прийтись по вкусу разным слоям читателей и их объединить. Однако ничего подобного не произошло.

Сейчас же после журнальной публикации я говорил с одним знатоком гейских нравов и литературы, а потому и разговор шел в этом направлении: отчего роман Каннингема не стал знаменем российских читателей с нетрадиционной сексуальной ориентацией? Видишь ли, - вежливо сказал мой собеседник, - тут все дело в финале. Слишком уж безрадостно и безысходно. С этим трудно примириться. (Ручаюсь не за точность слов, а за их общее содержание.) Так вот в чем дело. Выходит, все, что я говорил в пользу того, что роман Каннингема должен стать "модным", можно с легкостью перевернуть.

Читателей-эротоманов, если они не вовсе лишены художественного чутья, непременно шокирует нелепость и почти неуместность физической близости в жизни героев. Они словно бы идут на сексуальный (неважно, гомо- или гетеро-) контакт оттого, что так принято и надо; подчиняясь. Постепенно происходит и вовсе преодоление плоти, которая перестает играет какую-либо роль. Это преодоление облегчено тем, что с желанием у героев не все благополучно. Они изначально ощущают свое тело как труднопреодолимую и одновременно очень ценную броню; она неохотно впускает в себя другое тело или хотя бы с ним совмещается. Какой уж тут половой контакт. За свои пределы (из себя) герои выходят с помощью слов. Когда они говорят друг другу о любви, - это естественно и правда, когда ложатся в постель, то странно. Какая уж тут эротомания.

Гомосексуалисты не простят роману обязательность женщины. Ведь и рождается у героев дочь - будто нарочно. Ее забирает с собой бегущая от жизни втроем героиня. Это самые печальные страницы книги, они непременно вызовут агрессию по отношению к женщине, которая все, как всегда, испортила. А значит, и женщинам роман не льстит. Да и бесстыдные (мне хочется употребить это слово) сцены не многим позволят уловить целомудрие романа. А значит, остаются эстеты, но их никогда и нигде много не бывает.

Парадоксальность романа Каннингема вот еще в чем. Он, конечно, хорошая литература, если иметь в виду язык (заслуга переводчика), непрекращающуюся драму сюжета, характеры персонажей или их невероятные отношения. Все, о чем нас почти заставил забыть тот тип "серьезной" литературы, который навязывают современные русские писатели, критики и издатели. И - роман Каннингема вовсе не литература, а образ жизни читателя, который он принужден вести на его страницах. Чтение все чаще прерывается сморканиями, наконец платок уже вовсе не убирается.

Разумеется, читатель плачет не над переживаниями посторонних ему героев, а над собственной жизнью, на которую эта все более походит и наконец с ней совпадает - и читатель не знает в чем, даже если он гомосексуалист и у него тоже погиб или (в другом случае) чуть было не родился брат. Но ни таких гомосексуалистов, ни таких несчастных случаев "в жизни" не бывает. Тогда над чем он плачет? Или иначе: чем эта невероятная жизнь похожа на нашу?

Аскетизм Каннингема, заставляющий утаивать собственный голос, происходит из большего интереса к другим, чем к себе. А вот это для современного русского читателя уже настоящая экзотика, не то что брак втроем. Флобер называл литературу только страстью описывать. Но сейчас у нас мало кто станет описывать мир, лежащий за пределами авторского сознания.

А у Каннингема вместо цитат и субъективных кивков - непохожие, сошедшиеся личности и их нешуточные любовные драмы, что воспринимается уж совсем как приятный архаизм, подобие шекспировского театра. Образность разрежена, а фраза энергична и легка, событийна; не любуется собой, а рассказывает - о говорящем и окружающих его. Так как образы редко вспыхивают вдруг, а не нейтрализуют друг друга частым соседством, они производят акцентированное впечатление. Словно гармоника из кармана мертвого брата, "провалившаяся сквозь ребра и лежащая на дне гроба", или желание Бобби "втянуть... капельки пота" (в обоих случаях - предположение: вспоминающего, говорящего).

Известен и другой эффект. Редкие и сильные метафоры превращают все повествование между ними в образное и метафорическое, словно бы, удаленные, стягивают его и уподобляют себе. Самая обыкновенная, обыденная фраза кажется метафорой. Поэтому мои примеры вполне случайны. Пусть они просто обозначат присутствие романа в моих размышлениях.

О повествовании же как целостной метафоре автор словно бы вовсе не заботится. Оно само собой, как всегда в хороших книгах, вырастает в метафору, подобно растению. А ирония распределена между персонажами, индивидуализирована, принадлежит каждому из них лично, а не превращает повествование в однородное пространство. Все это и заставляет предполагать, что русский вариант романа Каннингема - явление уже здешней литературы. Поэтому читатель может плакать также от радости.

Интересна история с названием. Вариант переводчика "Дом на краю света" отныне навсегда связан с романом. Герои действительно строят дом: сначала в мечтах, потом - реальный, но не теряющий символического значения. Часто возникает образ пустыни или пустоты за порогом, где никто не живет. (Это немного похоже на античные представления о пределах ойкумены.) Переводчик Д.Веденяпин создал своего Каннингема (и новому появиться будет трудно), как Маршак - Бернса, а Райт-Ковалева - Воннегута. Но оригинальное название A Home at the End of the World (указано в колонтитуле) для русского слуха (потому что я с акцентом не только говорю, но и слышу) вводит еще один смысл - конца света.

Все (в том числе печальные события из детства героев) происходит словно бы уже после какой-то неназванной катастрофы, при общем ощущении ее, миновавшей. Ею может быть хоть первое грехопадение человека, далекое, но ясно помнящееся, которое ведь и было концом одного мира и началом нового. Заметим, что к этой мифологеме особенно чувствительна литература с так называемой гомосексуальной эстетикой (я знаю, что многие относятся с недоверием к ее существованию). С первым грехопадением, как известно, пришла к человеку смерть. Это грехопадение и компенсируют герои недостаточной телесной чувствительностью, возвращающей к духовности.

Как при чтении любой хорошей книги, ты неожиданно заново открываешь для себя, что смертен. Каждый знает, что это открытие - наверное, единственное, которое может повторяться с пугающей регулярностью. И не в том смысле, что умрешь, а что давно постоянно умираешь, но не обращаешь внимания. Эта неминуемость смерти проявляется у Каннингема в особенной неминуемости и неожиданности случившегося. Игнорирование чем-то (какой-то силой) знания героя, как и читателя (о себе и происходящем с ним), - и есть движение смерти, или неуклонное умирание.

В школе Джонатан впервые встречает Бобби. Всклокоченный малый с глазами наркомана пугает и отталкивает. Кажется, что более опытный и отчаянный Бобби будет "вести" в их отношениях, - но вот он во всем подчиняется Джонатану (переход, как всегда, неуловим). Бобби - в доме Джонатана, - мать настроена неприязненно, - они становятся близкими друзьями (но как и когда?)... Клэр знакомится с ней, - с первого взгляда почти ненавидит ее, - они обнимаются и плачут.

Подобных перипетий (внезапных поворотов, перемен - по Аристотелю) в конце концов начинаешь парадоксально ожидать. Когда смертельно больной Эрик приезжает в дом Бобби-Джонатана-Клэр, а его встречают почти с брезгливостью, ты уже думаешь, что дело закончится общей идиллией, нежностью и заботой. Но все равно происходящее на какое-то мгновение опережает твою подготовленность, и его конкретные формы не те, что ты придумал.

Вот эта-то непредсказуемость, которую позднее объясняешь себе как предопределенность, и делает жизнь героев подобной любой другой. Может быть, над этим жалким сходством и плачет читатель. Жалким - потому что оно вызывает жалость. К себе, конечно.