Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20001225a.html

Всемирный латиноамериканец
Октавио Пас. Освящение мига: Поэзия. Философская эссеистика / Пер. с исп.; сост. и предисл. В.Резника; коммент. Б.Дубина. - СПб.: Симпозиум, 2000

Сергей Зенкин

Дата публикации:  25 Декабря 2000

Хорошо сказано в предисловии об этом авторе: "всемирный латиноамериканец без экзотики". В самом деле, какая уж там экзотика - все свое, родное. Как болезненно знакомо нам, русским, это мексиканское чувство изоляции, одновременно и неполноценности и превосходства перед лицом "надменного соседа" (Соединенных Штатов), фантазм своей священной отличности от его благополучной и самоуверенной цивилизации: "Для американцев мир можно улучшить, для нас - только искупить". И исторические воспоминания порой удивительно близки: "В отличие от других революций ХХ века, революция в Мексике скорее походила на взрыв самой исторической реальности, на восстание угнетенного сознания, чем на реализацию каких-то более или менее утопических идей..." - да нет, русскую революцию, случившуюся одновременно с мексиканской, у нас тоже с самого начала воспринимали именно так. Правда, у мексиканцев есть еще и более глубокая, полулегендарная память о гибели древней цивилизации ацтеков при столкновении с испанцами - о "самоубийстве ацтекского народа", обуянного "зачарованной готовностью к смерти"...

Что же было делать мексиканскому поэту Октавио Пасу, прожившему почти весь ХХ век (1914-1998): просто транслировать, усиливать своим голосом эти национальные воспоминания, фантазмы и комплексы? Скорее - вводить их в круг общемировых культурных идей, просветлять универсальной философской мыслью, облекать в образы не-экзотической, созвучной любому народу поэзии.

Естественным модернистским или психоаналитическим решением было искать общечеловеческие параллели в личной экзистенциальной ситуации человека, исторгнутого рождением из безлично-целостного существования и "вброшенного" в неуютный и одинокий внешний мир. Октавио Пас не пренебрегает такой возможностью; в своей Нобелевской лекции 1990 года он называет главным событием своей жизни пережитое в детстве "выдворение из настоящего", утрату волшебно-неразрывного переживания окружающего мира. Впрочем, поводом к этому травматическому событию стал исторический факт - первая мировая война: пусть она и шла далеко от Мексики и даже уже успела закончиться, но ее осознание явилось для маленького мальчика "первым звоночком" к уяснению других болезненных разрывов бытия - того, что "друг предает, возлюбленная обманывает, а освободительные идеи - маска тирании". Итак, экзистенциальный опыт изначально неотделим от опыта исторического, сверхличного и сверхнационального.

Однако самое оригинальное у Октавио Паса - в другом. Опыт одиночества он необычайно сильно и глубоко соотносит с опытом священного, в котором главное - не "позитивный" контакт с божеством, а именно "негативное" чувство (бого)оставленности: "...состояние самоотрицания предшествует позитивным чувствам, сначала возникает ощущение тварности, и только потом узреваешь Бога. [...] Строго говоря, чувство сиротства первично по отношению к чувству сыновства".

"Опыт священного - это опыт отторжения, точнее сказать, исторжения. Это выставление напоказ сокровенного и потаенного, распахнутость. [...] Одновременно всякое выведение наружу предполагает разрыв во времени или в пространстве: разверзается земля, время рвется, и в ране или отверстии начинает зиять "другая сторона" бытия". Священное заставляет нас ощущать, что наша жизнь обращена к смерти, "живя лицом к смерти, мы вписываем смерть в жизнь, встраиваем ее в бытие", и связь между ними так прочна, что "цивилизация, отрицающая смерть, рано или поздно придет к отрицанию жизни". Наряду с собственно религиозным опытом, такое "бытие-к-смерти" переживается и в любовном контакте с Другим, и в переживании природы, и в поэтическом творчестве, где человек превращается в образ, утрачивает неподвижное равенство самому себе. Что же касается религии как таковой, то она дает людям ценные моральные заповеди, однако "есть действия, неподсудные человеческой морали, это священнодействия".

Переживание сакрального двойственно: в нем опыт разрыва сочетается, сливается с опытом единства и непрерывности бытия, в нем есть не только ужас и тоска от "пребывания в чужом и негостеприимном" мире, но и экстатическое воссоединение нашего "я" с окружающим миром: "Опыт священного свидетельствует: там - это здесь, тела вездесущи, пространство - не протяженно, а качественно, вчера - это сегодня, прошлое возвращается, будущее уже случилось. [...] Мир намагничен. [...] Все сегодня. Все сейчас. Все есть, все здесь. А еще - в другом месте и в другое время. Вне себя и исполнено собой". Вот почему столь важную роль в творчестве Паса играют мотивы непрерывных субстанций и интенсивностей. Ориентируясь на восточные священные учения и на несколько десятилетий опережая современную философскую рефлексию о теле, он пытается рассматривать тело "как метафору, как образ мироздания. Воспринимающие центры (тела. - С.З.) - это сгустки энергии, скрещения звездных, кровеносных и нервных токов".

Среди стихотворений Паса напечатана странная прозаическая новелла, поэма в прозе под названием "Моя жизнь с волной". Да, именно так: морская волна последовала за рассказчиком и стала его подругой, любящей и желанной, но и своевольной, демоничной, а главное - неуловимой для ума, который силится все на свете разделять и искать сердцевину: "...нет, не было у нее сердцевины, вместо нее была разреженная пустота, как у вихря, и она меня затягивала и удушала". В конце концов охладевшую (буквально - до превращения в лед) возлюбленную приходится уничтожить именно посредством раздробления, расчленения: герой новеллы продает замерзшую волну "знакомому буфетчику, и он сразу принялся колоть ее на мелкие кусочки и аккуратно набивать ими ведерки с охлаждающимися бутылками". Воистину пиррова победа рационалистического разума и "отрицающей смерть" всеизмельчающей потребительской цивилизации над непрерывной стихией природы, любви, поэзии.

Непрерывно-текучей видится Октавио Пасу и поэзия, вернее, ее творческая материя - поэтическое: "Поэтическое - это поэзия в расплавленном состоянии, в то время как само произведение - это отливка, отвердевшая форма". Поэзия возвращает словам множественность смыслов, в противоположность "аналитическому насилию" прозы, которая стремится к однозначности: "Поэт высвобождает материю слова. Прозаик ее приневоливает". Казалось бы, это новая версия романтических воззрений на язык и поэзию: поэзия как сакральная субстанция, поэтический акт - как акт причастия... Но Пас не был бы модернистом, если бы не вводил в деятельность поэта насильственный, конструктивно-принудительный момент: "Поэтическое творчество начинается с насилия над языком. Первый акт этой процедуры состоит в том, что слова вырывают с корнем. Поэт счищает с них наслоения повседневности, изъятые из мутной стихии обычного языка, слова остаются нагими, словно только что родились..." И только потом уже из этого яростно очищенного материала поэт творит новую форму - на благо самих же обогащенных им слов. Парадоксальным образом, "вырывая слова с корнем" из обыденной речи, поэт возвращает их в непрерывную стихию мифического, священного языка, где они еще не испорчены утилитарным применением. "Всякий раз, как мы пользуемся словами, мы наносим им вред. А поэт словами не пользуется. Он им служит". Соответственно, и задача переводчика толкуется как двойная процедура: сначала надо "разморозить" устойчивую поэтическую форму, "снова привести в движение знаки", а уже потом из этого искусственно воссозданного поэтического расплава создать новую форму, адекватную авторской. Эстетическое насилие модернизма у Октавио Паса смыкается с потерянным раем "настоящего времени", с романтическим культом поэзии.

Удивительно, насколько легко и естественно цитировать сегодня Октавио Паса. Его поэтические образы, формулы и афоризмы без всяких усилий вписываются в нашу нынешнюю систему мышления, при том, что большинство собранных в книге стихов и эссе написаны достаточно давно, еще в середине уходящего века (кстати, единственный упрек живому и содержательному сопроводительному аппарату сборника: надо было четче обозначить хронологию, а то недатированными остались не только отдельные тексты, но и многие сборники, из которых они взяты). Свою латиноамериканскую "экстерриториальность" он сумел использовать как шанс для сопряжения двух далековатых и, казалось бы, враждебных культурных формаций - романтической и модернистской. Чувство исторической оторванности своей страны, своего континента сделало его особенно чутким к тому, как мотивы разрыва и восстановления непрерывности переживаются культурным человеком в опыте сакрального. Непосредственное поэтическое чутье с поразительной непринужденностью переходит у него в философскую рефлексию и в научное обсуждение проблем антропологии - этому могла бы позавидовать наука последних десятилетий, все лучше осознающая связь своего понятийного дискурса с художественным образом. Он стал одним из первых писателей, благодаря которым Латинская Америка столь эффектно вырвалась из своей вековой культурной маргинальности. Впечатляющий пример для всех исторически маргинализированных культур - нашей русской в том числе.

╘ Сергей Зенкин, 2000

╘ "Книжное обозрение", 2000, # 52