Это очень тоненькая книжка. Посвященная эпизоду, почти случаю из литературной жизни русского зарубежья, она кажется приложением к изданию (или его ответвлением): Г.Адамович. Собрание сочинений. - СПб.: Алетейя, 1998-1999. Тот же составитель. Статьи и заметки Адамовича - тематически подобранные извлечения из них. К "Литературным беседам" Адамовича "Собранием" уже был присоединен скандально известный цветаевский "Цветник", правда, без предварявшей его статьи "Поэт о критике". Фрагменты писем Цветаевой приводятся по ее собранию сочинений (М.: Эллис Лак, 1995, т.т. 6, 7).

"Историю взаимоотношений Адамовича и Цветаевой пересказывали... много раз... почти исчерпывающим образом" - из предисловия О.Коростелева. Оно производит странное впечатление. Словно все время обещает: раскрыть какую-то тайну и более глубокий смысл конфликта. Значит, в предисловии есть драма. Напряжение, обычное при затянувшемся ожидании, нагнетается, но разрешения не происходит. Зато при чтении книги за частным разногласием и иной раз бурным взаимным недовольством авторов сама собой открывается древняя борьба двух стилей в литературе.

Очень напряженная, она затрагивает в равной степени интересы писателей, читателей и персонажей. Эстетическое разногласие оборачивается, как всегда, этическим, к которому Адамович был крайне чувствителен. Эта борьба двух стилей и чередующийся исход ее постоянно воспроизводятся в литературе. Сильное современное впечатление новой "Хроники" объясняется тем, что мы только что наблюдали вокруг себя одно такое торжество.

Победил стиль, который интуитивно, почти бессознательно в 20-е годы представляла М.Цветаева. "Сторона" Адамовича - сейчас проигравшая. Признаюсь, я тоскую по Г.Адамовичу, в отличие от Цветаевой прекрасно знавшему, в чем дело. По его трезвому, ясному взгляду. По той альтернативе, которую он предлагал. Нам крайне не хватает такого критика и его взгляда для необходимого в литературе, конечно, колеблющегося равновесия.

В применении ко временам Цезаря принято говорить об аттическом и азиатском, или азианическом, стилях. Второму традиционно соответствуют пышность, чрезмерность ("отсутствие... всякого чувства меры" - Адамович о Л.Андрееве), метафорическое изобилие, "щедрость и роскошь". Аттический во всем противоположен: "простой", "скупой и сухой", даже "скудный", еще - "бедный", "чистый и разреженный"... Все это - сочувственные определения литературных произведений в рецензиях Г.Адамовича и Г.Иванова (Цветаева в письме называла их "близнецами").

Термины "скудный" или "бедный" Адамович использовал противоречиво: как отрицательную характеристику, если они от недостатка поэтической способности, и как положительную, если сознательны. Значит, речь об аскезе, о своеобразном обете, который принимал поэт.

Под "разреженностью" имелась в виду удаленность метафор друг от друга, отчего они тем сильнее действуют. Но лучше в физиологическом, или климатическом, "горном" смысле особого, "слишком" чистого, острого, "напряженного" воздуха поэзии, которым уже "трудно дышать". Это единственное "излишество" Адамович принимал в литературе. Кроме того, метафоры не должны быть "блестящими" (Адамович в споре с А.Белым о поэзии Ходасевича). Значит, аттический стиль еще и "тусклый". Почти непереносимый для дыхания, он щадящ "на взгляд".

О "древнем" происхождении стилистического противостояния Адамович отлично знал. О книге Рериха он отзывался как о "крайнем проявлении "азиатских" тенденций в современной культуре". Можно подумать: банально имеются в виду индийские, тибетские интересы Рериха. Но вот - о французском поэте Ж.Мореасе: "нас пленил и очаровал тогда (еще в Петербурге, сразу после смерти Гумилева. - О.Д.) европеизм, или, вернее (eo ipso, что то же самое, для Адамовича это неразличимо. - О.Д.), аттицизм Мореаса..." Поэтому кажется "таинственным (как всякая издревле идущая весть. - О.Д.) и неслучайным греческое происхождение Мореаса". Термин "аттицизм" используется без всяких объяснений. Верно, были основания предполагать, что читатели (не одни же Мережковские) поймут, все дело в хорошем гимназическом образовании.

"Аттический дух" (и в "климатическом" смысле "воздуха"), "сухой и чистый", - для Адамовича "типично западный". Ему равно противостоят и "разукрашенный" мир Фета, и "азиатизм" сюрреалистов. "Азиатизм носится в воздухе Европы" - означало для Адамовича очередное крушение европейского стиля. А "русская поэзия последнего пятилетия" - "варварская", то есть, как ни парадоксально, "римская" (для греков римляне оставались варварами). Такова у Адамовича бинарная классификация старых и новых явлений: аттическое √ неаттическое...

Образ Зарубежья как нового Рима, разлегшегося и распространившегося, нередок в поэзии эмиграции. Рим - империя, экспансия, "римский стиль" значит "безразличный", равно-душный: легко усваивает и соединяет противоречивые веяния. Греческая же, "аттическая" традиция для Адамовича - "строгая". В 1921 году он писал о себе: "...дребезжит в руках моих // Хоть и с одной струной, но греческая лира". Позднее однострунность (однообразие) было воспринято как положительное качество уже без уступительного союза. Исторические или идеологические противоположности Адамович легко выражал на языке эстетики. Возражение на соединение в стихотворении разновозрастных слов оборачивалось требованием нравственной чистоты.

Плиний Младший различал "азианический" стиль и "аттический" по "размеру". Такой "количественный" подход был близок почти ровеснику Адамовича Ю.Тынянову, назвавшему "величину" главным критерием жанра. Одним "больше всего нравится краткость", но "для большинства в длинном рассуждении есть нечто внушительное, весомое" (Пл., Письма, 1-20, везде пер. М.Сергеенко). Ко времени Адамовича симпатии большинства не изменились. Понятно, что речь о подробности, разработанности описания, о "приближенности" предмета для рассматривания. "Посмотри, как статуи, картины, изображения людей, многих животных и даже деревьев, если они вообще красивы, выигрывают от размера. То же и с речами" (там же).

Но в другой раз Плиний использует тот же скульптурно-изобразительный материал для более близкой Адамовичу метафоры. О статуе обнаженного старика он замечает: "Промахи художника, если они есть, в этой голой фигуре ускользнуть не могут" (Письма, 3-7). Для Адамовича "голое" слово, не прикрытое образными излишествами, - художественно откровеннее. Критики говорили об "орнаментальности" и "орнаменталистах", Адамович предпочитал - о "нарядности" (Пильняка, М.Волошина или Пастернака). Вот один этический критерий в эстетике Адамовича. Речь о наряде, одежде, сокрытии изъянов. "Голое" и "прекрасное" по-эллински отождествляются. Также нагота целомудренна. И она провоцирует стыдливость взгляда (чуть приопущенные веки), а не назойливое "всматривание".

А вот - другой. Плиний так обосновывал азианический стиль: "...Предательством будет пропустить то, о чем следует сказать; предательством бегло и кратко коснуться того, что следует втолковывать, вбивать, повторять" (Письма, 1-20). Адамовичем предательство понято противоположным образом (но также по отношению и к предмету речи, и к его адресату): как бесцеремонность и бестактность. Плиний: "меч входит в тело не от удара, а более от нажима: так и слово в душу" (там же). Речь о проникновении, нажиме, настойчивости, даже непреклонности. А вот Адамович о "попытке" Цветаевой "проникнуть туда", что "всегда поражает сознание...". Выделенное "туда" (будто бы не смеет назвать, хотя ведь назвал же только что) - это за пределы жизни, в смерть. Но тут-то и следует остановиться. А "всегда" - это уже опыт типизации: настойчивость проникновения распространилась в поэзии вместе с излишествами образности, которые и есть проявления метафизической настойчивости, иначе - нескромности, несдержанности.

А вот о типичности психологической нескромности: "эти писатели стремятся передать пером (в этом "пером" - и удивление, и почти презрение. - О.Д.) малейшее движение, легчайший оттенок мысли" (но как это возможно?) - о Цветаевой, А.Белом и их "учителе" Розанове, но не менее и о Пастернаке. Нескромной, бестактной по отношению к объектам речи и языку, которым будто бы управляют, является у них "иллюзия выговоренности", или "выболтанности". Будто бы мир или язык выдал свои "последние тайны".

Потому Адамович так неприязненно относился к продолжателям Достоевского с его равно психологической и метафизической нескромностью, или "предательством" (предать - выдать, писатель как соглядатай, шпион). Среди них - Л.Андреев (азианическая традиция). Его "безмерность" трактуется как "отсутствие целомудрия". Напротив, Анненский (аттическая) "целомудрен, стыдлив...". Этическая категория стыда становится эстетическим критерием.

Пример исторической бесцеремонности - М.Волошин. Она - в отчаянных сближениях и трактовках, в самом обилии имен и названий, которые выдираются из окружающего мира (былого и нынешнего), а из них лепятся собственные композиции самодовольным художником. Описание чрезвычайно напоминает типичное произведение сегодняшней литературы. Не так давно мы его читали в журнале "Знамя" и обсуждали как новинку.

Третий нравственный критерий Адамовича касается читателя. Азианический стиль для Адамовича - "льстивый, заискивающий". "Всегда как будто с похмелья или в жару". Последнее вызвало цветаевское недоумение. Вероятно, у Адамовича возникал образ героя из нелюбимого Достоевского вроде капитана Лебядкина. Оттого этому стилю так пристал объединяющий его "истерически-хихикающий тон" (в связи с романом А.Белого).

Это стиль-холуй, он заигрывает с читателем, ластится к нему: конечно же, тот достаточно подготовлен, чтобы все ассоциации и отсылки разгадать и распутать. Кроме того, могут быть приятны "последние тайны": метафизические, исторические, психологические, языковые. Но все это оскорбительно и для языка литературы, и для ее читателя. Ирония, непременная здесь, льстива оттого, что соответствует желанному образу читателя-плебея. О "плебейском вкусе к издевке" Адамович писал в статье "На полустанках" (1923). Его любимая мысль: азианический стиль "доступен... черни".

Аттический, напротив, - аристократ, он плебеями брезгует. В связи с Буниным, которого, как и себя, считал "эллином", Адамович необычно говорил о русском "эллинстве", всегда "чуть-чуть брезгливом".

Тут не могу удержаться от несколько запоздалого замечания. Год назад поразила мелочь в предисловии О.Коростелева к тому стихов и прозы в "Собрании сочинений" Адамовича. Перечислялись гумилевские "предписания", которым Адамович следовал. И среди них: "Бунина, как велено, не любил". Читателю непонятно. В статьях и рецензиях для газеты/журнала "Звено", из которых с такой аккуратностью составлен в "Собрании сочинений" двухтомник, Бунин - любимый писатель Адамовича и едва ли не воплощение в прозе его эстетических предположений. Какие литературные жесты имел в виду биограф? Это надо оговаривать.

Естественнее исторического материала для критических метафор Адамовича - физиологический. Если аттический стиль ассоциировался с подъемом в снежные горы (Адамович об Ибсене), то азианический - с подготовкой к спуску под землю. "Распухший, разжиженный, грубо размалеванный" (о стиле Л.Андреева). Это немного напоминает зрелище, открывшееся чуть запоздавшим бальзамировщикам.

Кажущиеся сейчас "школьными" и банальными альтернативы имен во времена Адамовича такими еще не были. Цветаева - Ахматова, Пастернак √ Мандельштам... Эти альтернативы азианического и аттического стилей для Адамовича поддержаны "местной" географией: Москва - Петербург. Во времена Адамовича, как и сейчас, победил московский стиль... Во всяком случае, от питерского сквозящего и чуть чахоточного стиля мало осталось. Плиний Младший, иногда видевший недостатки обоих, предлагал соединять их достоинства. Вероятно, для Адамовича это было бы подобно фантастическому проекту 1919 года, описанному Г.Ивановым в "Петербургских зимах": слияние столиц в город Петросква с центральной улицей Куз-невский мос-пект.