"Тайнопись осени сдвигает медные кожи Египта, / приоткрывая лучников, смолистые лица, / гниющие бинты поездов в долинах, / тихие радуги зверей в полночь". Попасть туда, увидеть? Но "зрение также лингвистическая процедура, процесс описания, различения". У нас только слова, и за слова идти - с их же помощью. Увидеть = описать. Но что - описание? не называние, но воссоздание. "Увидеть означает создать - еще один голос". Но где заканчивается одна вещь и начинается другая? В описание настурции вплетаются дождь, поезд, запятая. Существования одновременны и обмениваются смыслами. "Вполне вероятно, что дерево / поименовано чашей, / воздух - сочетанием чисел, листвой - / расстоянием". Дать предметам и событиям (а каждый предмет - событие, каждое событие несет на себе предмет) описывать друг друга? Но что это: "смуты условие, мята, немеющая водой по колено"; "словно твой рот прикосновением папоротника" - описание растения человеком, человека посредством растения?

"Создать означает забыть, где начало". Ничто не может быть описано как статичное, вне превращений. Мир неожиданен. "Ничего себе не равно (сверчка фосфор), / ничто не предвидит себя (системы ветра)". И важно войти в отношения "с тем, что меняет поверхность ежемгновенно" (но там именование бессмысленно, сама возможность имени смешна). Говорить о тех оттенках перемен и восприятий, которые высказать невозможно - и о которых только и стоит говорить. Увидеть динамику предмета, его соприкосновений и перемен. Предмет никогда не обретает своих очертаний до конца, он - приближение или удаление. И мы, "раскалившие память дотла, приближаясь, / не сдвигаемся с места".

"Львиноголовые, бронзовокрылые... / Пересекающие потоки... / вскипающие в синеве разреженной..." Не поиск имени, а обрисовывание чего-то, осторожное, помнящее, что точность убийственна, что единственным определением описываемое будет убито. "Просты, / иногда отвесны, как стены, как память. / Как алфавит, иногда бессмысленны в настоянии". Кто? - они. Больше в этот момент движения стиха сказать невозможно - и зачем убивать взгляд лишними дополнениями? Текст принципиально неоплотняем, уклоняется от чрезмерной определенности. "Присутствие чье из ничто извлекал подспудный песок, / омывавший их рты, как начертания буквы: (мы не уверены, к чему относится "их")". Неуверенность даже в том, предмет это или атрибут. "Тополь? Письмо? Катахреза? Прямоугольно? Синева в прорехах сепии?" Автор не знает, он вглядывается. "Я не претендую также и на понимание, и более того, может быть, именно непонимание является моим последним удовольствием".

Это не хаос; но и не мертвый порядок. "Оправдание шагу в нарушаемом равновесии". Кружение около вещей, фасеточное зрение. Не загораживать предвзятыми объяснениями. Сохранить монету "застывшей в щели броска, между орлом и решкой". Сохранить в каждом событии не столько его совершенность, сколько возможность. Речь, стремящаяся не закостенеть, каждую секунду ставящая себя под вопрос, но тем не менее длящаяся, наращивающая значения. "Что написано - не завершено, / постоянно следуя к завершенью". Свести к значению - искушение, которого следует избегать - и которому можно иногда поддаваться. Никакое действие не может быть закончено. И "слово становится словом в нескончаемом приближении уходящего голоса". Важна точность меры неточности.

"Видеть значит преодолевать видимое. Ни с чем не сравнить. Я не вижу ни сухих, ни сломанного, ни искривленного". Вещи, выведенные из стандартных связей, обретают независимость и голоса. Многоголосье кажется разорванным. "Реальность состоит из дыр. Как речь из различия" - но разорванность и дает возможность встречи в концентрации текста, где опущены само собой разумеющиеся звенья, клише. Такая речь способна гореть. "Каменноугольный пласт - спрессованные / до возможности горения отпечатки". Прерывистость дает пространство интерпретации. Теснота знаков продуваема ветром.

"Факт есть то, что расположено между решением и углом плавника".

Шаг литературы навстречу философии, не старой, озабоченной приведением всего в систему, а новой, построенной на оттенках, неоднозначных ответах. "Восклицание "море!" всегда превосходит / то, что открывается тотчас в проеме гор", - потому что подключает память других морей и всего с ними связанного, сейчас отсутствующего. Но оно же и меньше открывающегося вида, его соленого ветра и прозрачного пространства. "Говорящий изучает собственное исчезновение, / потом и твоего запястья, когда ты все еще вдоль меня". Но двумя строками позже, "между светом и тенью, последний отрезок пути - / последнее настояние: расстояние вытянутой руки" - и этот исчезающий говорящий остается мерой расстояния, мерой вещей. "Разрешение ситуации в ее же продлении", потому что ответа, остановки - не будет.

Поэзия не как сообщение, подлежащее расшифровке, но как способ существовать, смотреть. Дело автора - дать предметам высказаться. "Тело флейты представляет собой устройство, не препятствующее течению ветра", - идея, становящаяся очевидной в Европе лишь в ХХ веке, а до того обитавшая в Японии и Китае - отсылок к которым у Драгомощенко немало. "Пристальности служит опорой отсутствие". Отойти в сторону, не загораживать биографией или жалобами лучи и голоса. Так будет лучше. "Меня больше там, / где я о себе забываю".

Ясность, мир в резком свете, для которого вещи прозрачны - в котором они накладываются друг на друга. "Сухость. / Я склоняюсь к тому, что именно сухость". В этой речи вязнешь, как в сухом песке. Она предлагает читающему/пишущему остановиться и всмотреться в происходящее - в том числе и в нем самом. Чаша пыли, сухое питье, следы вещей. "Оставь сообщение" - помести сообщение куда-то? брось всякие попытки сообщить? Все предельно непрочно. "Во мгновении вести завязь забвения. / Шаткий мост ветра, серпа холодная прядь, - / миг осы или инея". Все будет забыто, все исчезает, и "не найти доказательств / того, что когда-то случилось". Всякое действие бесполезно. И: сколь замечателен мир, где есть что забывать и есть где совершать эти бесполезные действия. Скептицизм не истерический, а эпикурейский: пустота открывает свободу, возможность существования. "Кто-то задумал прощаться, / но все позабыл, кроме "европа, крапива", - но он сможет попрощаться и этими словами.

"Система нескончаемого числа форм, превращений, не заканчивающих себя ни в одной и, следовательно, не имеющих, не могущих иметь окончательного описания". Эта бесконечность и обеспечивает возможность личной речи (о которой забывает, например, концептуализм), просто речь должна помнить о своей неокончательности - но окончательность была бы окончанием - смертью - и не только речи. Потому что язык, конечно, жив. Вот он, клубящийся и текучий. Можно сохранить прямое высказывание, увеличивая его сложность, многозначность. И тогда сможет появиться даже слово "нежность": "Листья покуда не принялись за жатву полуденной синевы. / Глаза для глаз, соль для рта, песок для нежности часов и стекла". Каждая фраза Драгомощенко движется медленно и бережно. Что, кроме всего прочего, - свойства эротики. И всякое описание оказывается эротичным.

Головокружение встречи, гула голосов вокруг, гула пространства, как моря в раковине. "Потом рокот, перерастающий в свист, / сплетенный как из медленных молний, / из отдаления схожих с червями в пластах чернозема". Вспоминаются Гельдерлин, "Дуинские элегии" Рильке, Морис Бланшо, Введенский (о котором думают в тысячу раз реже, чем о Хармсе). Но в современной России авторов, решающихся на такое взаимодействие с языком, можно пересчитать по пальцам. Мы продолжаем рассказывать себе о себе же? искать новую искренность (не замечая, насколько она стара)? перебирать камешки стилизаций (не замечая, насколько это легко)? Большей части петербургских и вообще русских поэтов Драгомощенко чужд; но хуже от этого не Драгомощенко.

"Следовать значению на значение впереди" - только так и можно что-то увидеть. "Скорость усвоения стены, картины, / кухонной утвари, металла, / возвращающегося сталагмитами Мессиана, / посланий капли, горенья газа - / напыленных по граням фразы - не укоряй. Я / измеряю тень тени всего-навсего тенью, что означает: здесь".

• Рецензия Александра Скидана