Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Ползучие птицы
Н.Моршен. Пуще неволи: Стихи / Сост. В.Аганесова. - М.: Советский спорт, 2000

Дата публикации:  29 Января 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Последняя книга Н.Моршена (р. 1917), вошедшая в сборник, называется трогательно: "Умолкший жаворонок" (1996). Жаворонок, как известно, - птица ранняя, весенняя. Книга же Моршена - поздняя, и автор - человек... зрелый (см. год рождения). Замечу, впрочем: для меня словосочетание "старый поэт" звучит почти торжественно и патриархально. Фета я представляю себе только старым.

О красоте пения жаворонка из книги Моршена можно судить по заглавному стихотворению. Оно заканчивается пожеланием такой судьбы: "Не сползать с зенита чтобы, / А кончину встретить в лоб / Песней самой высшей пробы, / Самой чистой... Хорошо б!". Интересно применение слова "сползать" к птице в небе. Напрашивается параллель с хрестоматийным "рожденный ползать - летать не может". Моршен многозначительно путает птиц с пресмыкающимися.

Когда жаворонок был помоложе, Моршен обращался с "Посланием к А.С." (в книге "Эхо и зеркало", 1979). А.С. у нас в России один. Помните: "паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой"? Традиция! Моршен же сообщал адресату: "И от "Клеветникам России" / Меня давно уже мутит". А тут вспоминается: "Бояться вам рожна какого... Его кулак навек закован / В спокойную к обиде медь".

Дело в том, что автора в Пушкине "всегда смущала" (причем "смущала" рифмуется с "мочало") "недооценка громких прав, / Восторг пред силою державной, / Презрение к свободе явной / (Им вечно тешится бесправный, / Свободу тайную избрав)". Дороже всего здесь "тешится бесправный" - так в наше время отзывается о потомственном дворянине автор происхождения смутного и неизвестного. Ведь нельзя считать родовитостью семейную связь с романистом Н.Нароковым (отец). Все это псевдонимы или, если хотите, безымянность.

В 1831 году была издана брошюра "На взятие Варшавы" с патриотическими стихотворениями Пушкина и Жуковского. Князь П.А.Вяземский, язвительно (как он один умел) прокомментировав в своем дневнике отдельные пушкинские строки, заканчивал об обоих поэтах: "охота ползать с лирою на коленях" (цитирую по памяти). В сравнении с Вяземским Пушкин, а тем более Жуковский - плебеи, оттого он и мог сказать, что они "ползают". Но "тешится бесправный" - так говорят об аптекаре с Невского. (Только что заметил: второй раз втерлось в текст слово "ползать", возвращая тему пресмыкательства.)

"Послание к А.С." писано таким языком (адресат этот язык назвал бы лакейским): "Но здесь меняется мой слог", "На днях, шатаясь на природе...", "Вообразите три страницы" (я бы предложил вариант: "прикиньте"), "В них так эффектно говорится" - и, наконец, в "постскриптуме": "Я вспомнил об одной цитате, / Сравнив ее с собой, считайте / Вы их эпиграфом к письму..." Вряд ли возможно (для Пушкина или кого другого) сравнивать себя с цитатой.

Думаю, что черты, которые я замечаю в поэзии Моршена, - общие у его товарищей по "несчастью" (а вот второе для нас слово-ключ после "ползать"). Простодушная грубость образов, какая-то наступательность, барабанная дробь ямбов и хореев... Стихи очень шумные, хлопотливые даже и звучат с однообразием натужной жизнерадостности. Кажется, элегического, замедленного темпа речи, меланхолии поэзия Моршена почти не знает. Все это - и даже неряшливость стиха, возрастом автора не объяснимая, потому что была всегда, но напоминающая неряшливость старика или давно, так давно, что уже привык, больного, - определено общей судьбой "второй эмиграции".

Все дело в том, что "эмиграцией" они не были. Об этом давно легкомысленно судачат в кулуарах, но я не встречал мысль обнародованной. Тогда как их назвать, чтобы не впустить в текст неуместное, бестактное и напоминающее о злых временах осуждение?

Передо мной известнейшая четырехтомная антология эмигрантской поэзии "Мы жили тогда на планете другой". В конце каждого тома - биографические справки. Смотрим послереволюционную эмиграцию. По-разному в нее попадали. "Выехал", "был вывезен матерью", "отправлен родителями", "эвакуировался из Крыма с..." и проч., можно продолжать нанизывать глаголы: "выслан", "бежал", "выбрался", "добился разрешения на выезд"... Все они равно называют очень определенное действие самого поэта либо конкретных людей (обычно его родственников). Но мы добираемся до "эмиграции" военных лет - и нас останавливает почти призрачная монотонность. О.Анстей и Н.Моршен "оказались" (как? почему?) "на территории Германии" (1943-1944), И.Елагин "был вывезен"... кем? Затем опять - "оказался на территории, занятой англо-американскими войсками".

(То, что я здесь говорю, относится прежде всего к этим трем поэтам только потому, что передо мной их книги и я могу вполне проверить свои ощущения. Но я думаю, что они в основном верны и для других, менее известных, - с той же судьбой.)

Понятно, что "вывезен" - немцами. Дело не в том, что комментатор не решается назвать общеизвестное. Безличность, неопределенность и пассивность, страдательность сказуемых очень подходят рассказу о "беглецах" 40-х. Они были только объектами приложения разных сил и воль - от конкретно-исторических (немцы; "англо-саксонские победители" - так недоброжелательно назвала их одна бывшая обитательнница лагеря для перемещенных лиц; большевики) до метафизически темной, которую можно назвать хоть роком. Не зря О.Анстей так любила античную строфику и мифологию.

Их судьба не раз описывалась в предисловиях к изданиям. После Ялтинского соглашения союзников (1945) - надолго, а для иных навсегда, ужас перед насильственным возвращением... Это совсем не то же, что немного комичный страх перед "красными агентами", овладевший под старость "первоэмигрантом" Л.Зуровым. Они скрывались, переезжали, выдумывали имена (отсюда обилие псевдонимов), пересочиняли биографии...

Такое существование, пусть и с благополучием и университетской профессурой впереди, формировало издерганное, униженное, ущербное подпольное сознание. Окажись среди них поэтический гений - непременно масштаба Данте или Шекспира, - он бы из этого подпольного сознания "вывел" (буквально) великое творчество, но для таланта только чуть меньшего ущербное сознание оказывается роковым. "Беглецов" жалко, и тут нет беды, иди речь о частных, "обыкновенных" людях. Жалость оправдывает их и возвышает нас. Но из собственной жалкости поэзию создать трудно.

Я бы применил к ним слова Тютчева о декабристах: "Вас развратило самовластье, / И меч его вас поразил". Конечно, в первой части этой формулы надо поставить вместо слова "самовластье" слово "страх". Он-то и "поразил" их творчество неизлечимой болезнью поэтической подслеповатости. Как и в ситуации, описанной Тютчевым, - несомненна внутренняя духовная связь преследуемого с преследователем.

Кого может напоминать журавль? Моршену - военнопленного. О чем думают, провожая угасающий день? Моршен - о застенках; вероятно, оттого, что там так же теряют силы. А при взгляде на закат? Правильно, о том же: о стонах и пытках. А луна, "разжиревшая за день", напоминает то ли доносчика, то ли самого палача.

Эта, казалось бы, неожиданная образность приводит стихи не к яркости, а к блеклости, невыразительности. Они не оставляют после себя ни картин, ни мелодики (что, кажется, только и могут оставлять стихи). И, вероятно, оттого, что и картины, и мелодии на удивление похожи. А еще оттого, что, может быть, природа живет по другим законам, чем человек, и луна к застенкам отношения все-таки не имеет.

Остается выдумкой теоретиков, будто границы между жанрами размываются. Поэзию создают жанровые различия. Иначе противоположные намерения (описать - проклясть) изнутри съедят, действительно обессилят образ. И ни один талант (не гений) ничего тут не поделает. Я не знаю, что было бы, какая революция в стихосложении, будь это мучительное, томящее видение соединено с гениальностью.

Поэзия беглецов 40-х очарована насилием.

(Меньше всего это относится к О.Анстей, кажется, очень чувственной и не менее искренней (сужу по стихам), постоянно алчущей - то плотски, то духовно, то мужчины, то Бога. Но ни для И.Елагина, ни для Н.Моршена с их "сосредоточенным" зрением, не было выхода в этих двух формах влечения "по ту сторону" себя.)

С окружающим миром, в том числе с языком, с поэзией, Моршен представляет себе только отношения подчинения, внутренне ему знакомые и пережитые. Напрасно читатель ожидает бунта, мятежа и сопротивления. Роль жертвы и беспомощного объекта оставлены "историческому", повседневному существованию, в стихах поэт примеривает роль насильника и усмирителя.

Мало остановить мгновенье, его надо "стихом заставить на колени пасть" (из стихотворения "Пуще неволи", давшего сборнику название. А значит, принципиального для творчества Моршена. Интересно, это глубокое его понимание составителем или пожелание поэта?).

Как узнать вдохновение? По "охотничьему зренью". Поэт слова ловит, подстерегает, устраивает на них засады. В другом стихотворении - берет их "штурмом, прорывом, битвой...". Справедливость заставляет признать, что также - "послушаньем, постом, молитвой...". Но в общем контексте это значит: хитростью. Заметим и прежнюю дилемму: либо подчинение, либо покорность. А вот как видится вообще положение слов в языке, по Моршену - "в словарях". Они туда "стадами согнаны". Это представление об изначальном положении слов - в замкнутом помещении, в загоне, уже приневоленных - многозначительно. Но кажется, что слова обитают в речи, на свободе, а в словарях - их тени.

Проблема же для Моршена - только в том, чтобы чужое насилие преобразовать в свое, из перепуганного, затравленного "гурта" создать собственный, хорошо организованный "табун" и "гнать" его самому. Гнать можно также слова-лошадей, запряженных в тройку (там же). В обоих случаях отношения с ними определяются возможностью наносить удары. Многое становится понятно - и счеты с Пушкиным, и кто заражен завистью (не восторгом) к "силе державной". У Пушкина, как известно, слова жили с "явной свободой", что хорошо видно из ситуации с рифмами. Они сами приходили, да еще приводили с собой подружек (помните?), а тут их приходится пригонять.

Как почти обязательно для всякого поэта, у Моршена есть стихотворение с названием "Муза". Отношения с нею видятся только так: "Эту жаркую грудь, / Эти руки, и плечи, и крылья / Приголубить, замкнуть / В обладанье, в усилье, насилье, // Чтоб из губ ее стиснутых / Рвались жалобы строчек..." Видно, что картинка возбуждает автора. (Я повторяю, что после стихов Моршена не остается образов. Не хотите же вы сказать, что вы увидели эту Музу или что-то к ней испытали. Ее нет, можно судить только о бессильных чувствах стихотворца.)

У поэта послереволюционной эмиграции Владимира Смоленского было стихотворение "Муза" - чуть похожее и во всем другое, действительно парадоксальное. Я позволю себе привести его целиком.

Он тяжко клонится к столу,
Чернилом белый лист марая,
А Муза пленная, в углу,
Об отнятом тоскует рае.

Ложится за строкой строка,
Глухие отражая звуки,
До боли, потная рука
Сжимает маленькие руки.

И нелюбимый, может быть,
Терпеньем и трудом сумеет
Любимую к любви склонить,
Любимую назвать своею.

Но лживым будет торжество,
Когда она, в изнеможенье,
Коснется жадных губ его
С покорностью и отвращеньем.

Парадоксальность в том - и это дает стихотворению жизнь, - что оба персонажа самостоятельны и оба - пленные. В том, что Он действительно заставляет Ее уступить, но касается она губ его сама. И в том, что, принуждая, он сам страдает не меньше. (Модель - реальный тип отношений мужчины и женщины.) И в интересном нарушении пространственных отношений: герой за столом, героиня в углу, вероятно, в другом конце комнаты, но их руки вместе. Читателю предоставляется возможность из "маленьких рук" (достаточная деталь внешности, если она сочетается с "изнеможеньем... покорностью и отвращеньем") вывести характер героини, из "потных рук" - героя, а также драму, которую оба переживают. Смоленскому, рожденному свободным, никакая болезнь зрения не мешала всматриваться с равным сожалением в себя и других.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Иван Ахметьев, Заметки афроамериканца /14.02/
Роман Ганжа, Теорема /25.01/
Грэм Свифт. Последние распоряжения. - М.: Издательство Независимая Газета, 2000.
Ксения Зорина, Защита и гамбит /24.01/
Н.А.Тpоицкий. Адвокатуpа в России и политические пpоцессы 1866-1904 гг. - Тула: Автогpаф, 2000.
Елена Григорьева, Об успехах в области обратного перевода /23.01/
Михаил Шишкин. Взятие Измаила. - М.: Вагриус, 2000.
Роман Ганжа, 4:4 /22.01/
Винсент Декомб. Современная французская философия. - М.: Весь Мир, 2000.
предыдущая в начало следующая
Олег Дарк
Олег
ДАРК

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru