Aнгел Эртебиз стопою
Муаровых крыльев
Попирает затекшую память,
С тупою застывшей улыбкой
Со мною играет в гляделки,
И где же, осел, твой вьюк
Сверхъестественный?

Здесь; там же, где фрески, карикатуры, балетные постановки, фильмы, романы, плакаты, ювелирные изделия, поделки из кнопок, шпилек для волос, кусочков сахара и бутылочных ершиков. Все это принадлежит Жану Кокто. Поэзия? Скорее следы поэтического состояния. "Многие думают, что такого состояния не существует, что это некое произвольное самовозбуждение. Однако даже те, кто дальше всех от поэтического состояния, когда-нибудь его да испытали. Пусть они вспомнят о своей глубокой скорби, о тяжелой усталости... Тотчас же рождаются ассоциации, и это вовсе не ассоциации мыслей, образов или воспоминаний. Это, скорее, чудовища, которые совокупляются..."

Потому что привлекает та красота, что "балансировала на волосок от уродства, но балансировала так, как акробатка на волосок от смерти". Сочетание несочетаемого, "эфир в железной перчатке", сон наяву. "Сны дают некоторое представление о таких тяжелых шагах, приближающихся и мыслящих, о походке легче полета, о сочетании этой тяжести статуи и невесомости пловца под водой". Хаос вещей, окружающих распятие. Кусок колючей проволоки, каштан, вырванный ставень.

Висят
покровы, одеждой некогда служившие гримасе
одной китайской тени
какой-то мнимой прачке с немнимыми руками, -

кто разберется, что из этого существовало? Одежда даже не тени, а ее гримасы. Персонажи Кокто - люди в пустоте, в напряженном скольжении. Юноша и танцовщица. Уволенный молодой телефонист шатается в ужасе - а через час играет в салки с курьерами-велосипедистами. Герой восхищен матросом, с которым провел ночь, - и сбегает от него поутру. "Мы не одного царства. Пробудить ответное чувство в цветке, в дереве, в звере уже прекрасно. Жить с ними невозможно". Потому что одно из свойств красоты - ускользание. Она не останавливается, не останавливается и Кокто. "Писать не хотелось, а руки надо было куда-то деть, вот я и стал играть со всем, что валялось в моем гостиничном номере". Поэт - тот, кто не разучился играть.

Но поэт - кто угодно, только не ребенок. Кокто рассказывает о брате и сестре, школьниках, оставшихся без родителей и тщательно сберегающих свой мир - Игры, детской комнаты. Сначала завидуешь их воображению, легкости, розыгрышам. А потом все эти ночные перепалки над блюдом креветок или кражи в магазинах - бесполезных предметов, ради самой кражи, "чтобы сердце обмирало от страха" - кажутся броуновским движением, законсервированным в себе беспорядком. Мир без рефлексии не способен выйти за свои пределы, он может только погибнуть. Сестра любит брата - и не хочет отдавать его другой девушке, лишь бы продолжалась Игра. И, проявив немалые способности к интриге, убеждает брата, что он не любим. А брат кончает с собой. Так убивают тех, кого любят. Пусть это и спокойная смерть. "Паутинка рвется, и ничего не остается от отлетевшей детской, кроме мертвенного запаха и маленькой дамы на спасательном плоту, которая уменьшается, удаляется, исчезает".

Поэт смотрит. И кино оказывается одним из средств рефлексии. "Я пытаюсь снимать поэзию, как братья Уильямсон снимают морское дно... Задачей было застать врасплох поэтическое состояние". Рот переходит со стертого рисунка на ладонь, с ладони на статую. И этот рот - одновременно рана. "Ты думаешь, так просто - избавиться от раны, так просто сделать, чтобы рана закрыла рот?" На шкуре быка - рваная карта Европы. На закрытых веках нарисованы глаза. Человек выходит из стен лица. Кино "позволяет большому числу людей совместно видеть общий сон", это "прекрасное средство доставки поэзии".

Притом что к герою-поэту, Орфею, Кокто относится достаточно иронически, снабжая его известностью поп-звезды (полицейские отдают честь, орда девиц выпрашивает автографы), женой-Эвридикой, до которой "ничто не домашнее не доходит", и высокопарными речами о мраморе, страдающем, когда из него высекают шедевр. Честность у Орфея не отнята. "В моей жизни появился душок, она запахла успехом и смертью". Потому он так и вслушивается в невнятные голоса радио из другого мира. Но много ли он понял из происшедшего? Идиллия Орфея и Эвридики после их окончательного возвращения к жизни тошнотворна - а в другом мире оживившие их Принцесса-Смерть и Эртебиз ждут ареста и приговора. "Мадам, когда здесь арестовывают, что потом происходит?" - спрашивает тоже ничего не понявший авангардист-сюрреалист Сежест. "Ничего хорошего..."

"Помните, что говорящие автомобили относятся к современной мифологии, и мы этой мифологии не замечаем, поскольку сами в ней живем". Кокто эту мифологию замечает - и в большой степени сам ее и создает. Имена в ней подвижны. Сежест в "Орфее" сильно отличается от Сежеста в "Завещании Орфея". Еще раньше он - один из ангелов в поэме "Ангел Эртебиз". А само имя - от Сегеста, греческого храма на Сицилии. Важно не останавливаться, бежать и от красоты, если та захочет остановить. "Он бежал что есть духу, преследуемый красотой. Она приближалась, уродливая до жути. Ее лицо кривилось от солнца и усилий бега. Он боялся, что она догонит его и схватит за руку, принудив к остановке, к чинной поступи, подобной менуэту, более зловещему, чем ритуальные танцы дикарей. Ему всегда внушали страх эти торжественные танцы, увенчанные взбитым гуано париков эпохи Людовика ХIV". Когда один журналист спросил Кокто: "Куда ведет вас Сежест в конце фильма?" - он получил ответ: "Туда, где вас нет".

Кто такой поэт? "Ночная смесь пещер, лесов, болот, красных рек, смешение мифологических чудовищ, пожирающих друг друга. Нет повода ломать комедию".

• Закажите эту книгу в "Шведской лавке"