Слова "Фергана" и "Шамшад Абдуллаев" уже давно поясняют друг друга. Это не только имя и местность, но стиль - медлительный, прозрачный и вязкий, тягучий, как смола вишневого дерева под полуденным солнцем. Воздух неподвижен, окружающее не изменяемо долгими восточными веками - события копятся, откладываясь наслоениями на стенах и камнях, как годовые круги на срезах, и приходят в движение, только отражаясь в зрачке. Время тоже расплавлено, оно почти никогда не застывает, оставаясь мягким и податливым. Из него можно лепить кувшины и расписывать их плавными мягкими линиями - узловатыми узорами миндальных деревьев. Потом эти кувшины расплавит то же солнце, всегда успевающее к середине дня, к середине высокого неба. Сухими и четкими остаются только земля и ветви. Еще - кристаллы соли, выступающие в глубине земли, далекой от всякого моря и заполненной звонкой медью - гудением и осыпью глиняных черепков. "Под нами задыхается прах, горние пятна бичуют нагую почву, солнцебоязнь, и камни, эти помазанники хмурой неподвижности, шарят мое глазное дно, чтобы там пробыть весь жаркий сезон до пурпурного катафалка, полубоком выносимого из прямоугольного окна в глухом квартале". Здесь Востоку удается встать в центре мира, в середине того круга, что стремится к периферии, где неизбежно соприкасаются зрение и осязание. Фергана Шамшада Абдуллаева - это не этнография и экзотика, а взгляд из глубины солнечного ожога - "оторопь стен, безлюдие впадистых улиц, углы синих жилищ". Текст плывет, сохраняя отчетливые очертания, оставаясь спокойным и мудрым наблюдателем, когда время обретает форму речи. "Просто показать тихую протяженность, тягучий поток времени, который слоится сквозь вялую, нагую материальность".

Здесь - согласие бронзы и глины. Узловатость и медлительность раскрываются в стремительности жала и звонкости удара. Глаз вбирает расстояние, сожженное солнцем, а расплавленность линий категорично сменяется графикой сухих деревьев. Пустота, разрезанная пунктирными вспышками, - тушь и графит, кристаллы черной соли. "Это состояние, пожалуй, непригодно для слов и предшествует любому смыслу, но именно в нем ты соответствуешь себе".

Полдень освещает свое дно до таких глубин, что расшатывает зрение. Вместо воздуха - "кипящий, нагретый дочерна свет", обтекающий строения и безлюдную местность. Просторность и отчетливость - кинематографичность и прерывистость черно-белого кадра. Границы нет, пространство расходится под взглядом, чтобы сосредоточиться на окраине "бога мест". Пейзаж цвета солнечного удара - цвет пчелиного жужжания и медного укуса. Воздух, прожженный ядом трех жал - солнца, змеи, песка, - перенасыщен кипящим солнцем.

Восприятие дробится длительностью цезуры. Паузы вместо молчания заполнены внимательностью вещей. "Климат, комната, человеческая фигура, земля, жаркий ветер, свет и ночь". Место, где крик остается внутри, где рана - приобретение, слова накапливаются от неизменности пустынного пейзажа в проеме окна и изменяемости предметов. "Не история, не героиня и герой, не эпический колосс, отделяющий добро от зла, не кульминация и катарсис, но длящееся движение от ладони к предмету, от предмета к пейзажу, от пейзажа к лицу..." Это герметичность и разомкнутость, сон и пробуждение, спокойствие и напряжение.

Речь Шамшада Абдуллаева - взгляд. Внутри - спокойствие сжатой пружины за миг до удара в густой осторожный воздух. Если позволить ей раскрутиться, взгляд умрет. Это и есть главный стержень, позволяющий удержать в себе все. Взгляд не скользит - вбирает, подхватывает события из длительности дня, успевает отметить их обреченность в обход голосовых связок - они остаются здесь - вокруг - и там, где земля, корни, дерево - как растение и как поверхность стола. Отчетливость зрения - предмет всегда в фокусе и будто висит в пустоте, обтекаемый со всех сторон. Время замедляется, и движение длится в глазах, вещь успевает прожить свою жизнь и множество соседних, чтобы выбрать подходящую к этому мутному блеску в прохладной глубине дна, поднимающегося по стенам дома. Так появляется то, чего нигде нет и что рассыпано в этих знакомых мелочах. "Ладонь и земля. Ветошь вещей печальных окраин, где навсегда накоплена достоверность". Глаз долго держит кадр, пока он не станет отпечатком на сетчатке, оставаясь по ту сторону зрения, в незавершенном времени своего совпадения. Окружность подхватывает не зависимую от расстояния обособленность предметов, располагая их рядом, разделяя только запятой или створкой окна на "здесь" и "там". Предмет отодвинут и промыт, замедлен в рамке солнечного выдоха, короткая пауза перед вдохом. Но это не пунктир - дление паузы истончается и переходит в следущую длящуюся паузу - и дальше в жар высокого полдня. Непрерывное дление, чуть истончившееся местами. Теми местами, которые - Бог.

Так сбывается мечта "о протяженной прозе, медленной и мутной, без хронологических примет, без имен, без авторских фобий и значащих сцен - о прозе, полной верных и вязких черт спокойного дня". Ничто не вмешивается извне в течение пространства перед глазами наблюдателя.

Увеличительная линза заинтересованного взгляда, обреченного фиксировать происходящее, замедляет действие и делает его невыносимым, заставляя постоянно находиться рядом, внутри, проходить сквозь свое же зрение, освобожденное от любого присутствия, наблюдая за собой изнутри или со стороны. Речь не исчезает, она отпущена в воздух, плотность его способна удержать без посторонней помощи, повести за собой извилистое, скользящее продолжение. Время и местность становятся слайдами, спроецированными в объемном горячем воздухе, - "гипноз длинных кадров". Пространство приобретает новые качества - "притаившуюся поблизости пятую сторону". Иногда взгляд зафиксирован, как неподвижная камера - на восприятие определенной местности, и пространство начинает проникать в него, вытесняя одни предметы и заменяя их другими. Тогда становятся важны не предметы, а процесс замены. Вещи разделены расстоянием, и в щели этого пространства "дует иное время". Расстояние, которое способно пройти только зрение. Чистая визуальность, позволяющая проникнуть в глубь, не нарушив границ. "Продолжить путь в глубь предмета нельзя. Тебе позволено только смотреть". Созерцание - эквивалент убегания, замыкания цепи. Но еще важнее - не позволить излишней детализации устранить целостность. Дробность и частность разбитой мозаики сохраняются в отпечатках и бликах теней. "Пусть предмет сохраняет нейтральность, освобожденный от лапающих его значений, бесстрастный, как если бы он сам изображал себя. Мы видим его, не замечая, - так смотрят на ускользающий мир". И уже не понять, кто за кем наблюдает, кто кого удерживает в поле зрения зрачка. "И мир не спускает глаз в палящей дреме с обильной и тошной раздробленности".

Любимое занятие - длить. Любое занятие - дление, проистекание из длительностей вовнутрь событий. Длящийся полдень - эффект двойного зрения. Не только увидеть, но и показать, что может быть дальше, потом, сквозь закрытые глаза, сквозь солнечный взгляд далекого воздуха. "Нам оставлен отрезок дневного света на столе, и в нем дрожит вся страсть блещущего мира. Воздух, обремененный ширью. Пустынный ландшафт. Последнее пристанище. Солнце".

Все словно бы просвечивает друг сквозь друга. Не ирреальная прозрачность, а готовность к замене себя на любой из этих крошащихся квадратов, не то чтобы пойманных, но обернувшихся к тебе, с найденным голосом пустых полуденных улиц. Так оно меняется здесь - медленно, как любая восточная мудрость, успевая при этом опередить вынесенную в заголовок фразу. Заканчивается тем же - началом, шагом, миром, невозможностью иной речи. Чем тоньше паутина, тем надежнее она возвращает.

Расплата - в неизбежности следующего шага. Чем дольше пауза между словами, тем неизбежнее их появление - и слов, и пауз. "Это не мир, сказал он, это о мире, и не бывает иных историй".

Что остается дальше? - "писать медленный текст, накаленный монотонностью и резким освещением".