И вот, наконец, завершив свои деянья -
все уточнив дотошно, искоренив, они
удаляются, получив достойное воздаянье,
а мы довольствуемся тем, что может остаться
после столь тяжелых хирургических операций.

О ком это? Только ли о реформаторах некоей большой греческой колонии в 200 году до Рождества Христова?

Юноша заболевает на корабле и умирает; и неизвестно, в какую точку мира - от Геракловых столпов до Инда - адресовать сообщение о его смерти; но там, откуда он растворился в пространстве, его будут помнить; там исчезнувший навсегда жив.

Человек ищет окно - и спрашивает себя: "но, может быть, и лучше, что темно. / Возможно, искомый свет обернется новым мученьем?" Усталость? трезвость неувлекающегося опыта?

Боги силятся помочь людям, а те им мешают: Фетида хочет сделать бессмертным Ахилла, Деметра - Демофонта, однако отец Пелей или мать Метанира выхватывают в страхе детей из закаляющего пламени. Ведь как верить богам, если Аполлон обещал Ахиллу долгую жизнь, а потом "на поле боя к Трое сам явился / и заодно с троянцами убил Ахилла".

Повествование нейтральное, спокойное, но по мере углубления смешивающее мысли. Неопределенность, "ускользание от проблемы да/нет, когда выбирается не одно из двух, а и то, и другое". (Т.Цивьян) Где этот чарующий полдень на палубе корабля - в далеком прошлом? сейчас? Что видит герой стихотворения - портрет? Свое воспоминание? Память не уверена в себе и поглощена скорее собой, чем вспоминаемым. "Как лепесток жасмина, матовая кожа... / Вечерний сумрак августа - был, вероятно, август... / Глаза я помню смутно, но как будто синие..." Многое передается через грамматику, через взаимодействие греческой архаичной кафаревусы и разговорной димотики. (Бродский так и не пояснил, что именно Кавафис приобретает в переводе... К счастью, на 268 страниц перевода - 388 страниц статей о Кавафисе: С.Ильинская, Т.Цивьян, В.Н.Топоров, Р.Якобсон...)

И события в жизни Кавафиса (внешне размеренной - несколько детских лет в Англии, юношеских - в Константинополе, все остальное - Александрия, тридцать лет службы в управлении мелиорации) не отсутствуют - это события отказов. Отказ влиться в современную Кавафису греческую литературу, воспроизводящую - пусть на народном языке - прежние красивости и банальности, "лирические чрезмерности", как потом выразится один критик. Отказ сменить язык, как Иоаннис Пападиамандопулос, ставший одним из лидеров французского символизма Жаном Мореасом (хотя Кавафис ощущал себя связанным с английской и французской литературой не меньше, чем с греческой). Отказ от британского подданства, перешедшего от отца, и критика в печати вывоза памятников Акрополя лордом Эльджином или политики Англии на Кипре (Кавафис живет в английской колонии Египте, одевается как британский джентльмен и прекрасно владеет английским). Насколько "нет" тяжелее "да", Кавафис ощущал постоянно. "Когда б спросили снова, / он снова Нет сказал бы... но, как камень, это слово / гнетет его. Хоть вновь он прав". Но есть ли иной выход к свободе? "Когда пишущий знает, что так или иначе из его издания будет продано всего несколько томов... он обретает в своем творчестве большую свободу. Писатель же, который уверен или предполагает, что продаст полностью все свое издание, а потом, возможно, и переиздания, попадает в зависимость от фактора будущей продажи... Выдадутся минуты, когда - почти не желая того, почти не сознавая - он будет сообразовываться со вкусами и предпочтениями публики и пойдет на маленькие жертвы - что-то скажет иначе, что-то упустит. А нет ничего более губительного для Искусства (не могу даже подумать об этом без ужаса), чем что-то сказать иначе или упустить".

Кавафис - это умение сохранять дистанцию относительно любимого. (Дистанция важна и для стихов. Чуть забыть и вспомнить. Включить память, которая более всего - человек.) Любящий эпоху эллинизма, едва ли не живущий в ней, он выбирает для стихов чаще моменты, далекие от идеала. Царь, прибедняющийся перед римским сенатом. Граждане афинские, идущие за софистом Геродом Аттиком "уже без колебаний, / уже без обсуждений, без полемик". Убийство Цезариона, сына Цезаря и Клеопатры, виновного только в том, что наследнику и приемному сыну Цезаря Октавиану еще один сын Цезаря совсем ни к чему. Деметрий Сотер, спешащий на родину, мечтающий поднять ее из бессилия - и понимающий, что той страны, в которую он торопится, нет, "Сирия / на родину его почти уж не похожа" и готова подчиниться любым временщикам. Но поражение не отменяет героизма; и трезвость не отменяет увлеченности. Бестолковый, безвольный, беспутный царек Ороферн, игрушка обстоятельств, - что от него осталось? Прекрасное лицо на монете? Но так ли это мало? Народ восхищается торжеством в честь сыновей Клеопатры: все столь величественно, "день был теплым и дышал поэзией", "Цезарион был так красив и так изящен", - и в то же время все знают, что "звук пустой цари и царства эти", что все придавлено римской рукой. Повод праздника фальшив - но фальшива ли радость? и красота - разве ненастоящая?

В эротической лирике иронии меньше - но не меньше непрочности. "После полудня, кажется, в четыре, / расстались мы лишь на одну неделю. / Увы, она не вечность затянулась". И комната, где "возле окна была кровать, / где столько раз любили мы друг друга", теперь сдается под контору. И не меньше двусмысленности. "Чтоб друга возвратить, / с немыслимым трудом достал он двадцать фунтов. / И друг к нему вернулся за эти двадцать фунтов; / за деньги, разумеется, но и по старой дружбе, / и в память той любви, что их соединяла".

Кавафис не просто "не выбирал между язычеством и христианством, но раскачивался между ними" (И.Бродский). Он видел омертвевшие места. Террор блюстителей морали, когда приходится тайком распространять стихи о любви. Как разъединяются люди - и сыну-христианину приходится оправдываться перед самим собой из-за жалости к отцу - как же, "он при жизни был - промолвить страшно -/ в поганом капище Сераписа жрецом". Не в религии дело. Император Юлиан желает восстановить язычество - но восстанавливает против себя христиан-антиохийцев не этим, а манией поучать и надутостью. А торжественное шествие христиан по случаю смерти Юлиана проникнуто отнюдь не христианскими злобой и ненавистью. Возможно христианство, которое не мешает "счастливыми беспутными ночами / смеяться рядом и читать стихи / с завидным чувством греческого лада". И возможна славная эллинская речь, от которой осталась одна риторика, бланк приветствия, куда в зависимости от обстоятельств вставляется имя очередного победителя-римлянина (не концептуалист ли Кавафис?).

С.Ильинская сопоставляет Кавафиса с русскими современниками - Брюсовым, Кузминым, Гумилевым, - и видно, насколько те монологичнее и однозначнее, как беспроблемна Александрия Кузмина, как по-школьному привычна вереница великих людей в изображении "героя труда" Брюсова. А Кавафис молчал и смотрел вокруг. "Воображение или, точнее, интеллектуальное постижение сфер вне нашего личного опыта может привести к воссозданию крайне интересных явлений духовной жизни, гораздо более интересных, чем простое изложение личного опыта того или иного индивидуума". Анализировал собственные стихи, многократно перерабатывая их. Это - способ Кавафиса увидеть и понять происходящее вокруг. Помня, что все это не подлежит однозначному суждению - но и требует ответственности. Что все усилия скорее всего пойдут прахом, "появится коварный Эфиальт, / и что мидяне все-таки прорвутся", - но нужно уметь встретить и это. "Прощайся с Александрией, она уходит". Уходит время, счастье, может быть - жизнь. Но "главное - не обманись, не убеди / себя, что это сон, ошибка слуха..." - вслушивайся, наслаждайся каждым звуком, помня, что это прощание.

• Владимир Аристов (РЖ). В окрестности легенды
• Ирина Ковалева ("Ex libris "НГ"). "Люблю стеклянные цветы и золотые"
• Закажите эту книгу в "Шведской лавке"