Появление этой книги (три тома под одной обложкой) подводит первый итог проникновения поэзии Константиноса Кавафиса (1863-1933) в русскую поэтическую культуру. Само название книги можно трактовать как обозначение контуров легенды, которая теперь предстает перед нами и в окрестности которой мы находимся. Предстоит обживание этого мира, но и поиск путей для неизбежного (в случае Кавафиса - особенно необходимого) размыкания столь ладно конструируемого образа.

Тому, кто прочел хотя бы "Ожидая варваров", ясен уровень этих стихов (несмотря на все предупреждения не судить по одной строке или даже одному произведению). Никакие высокие оценки не кажутся преувеличенными по отношению к этому поэту, не очень известному при жизни, не выпустившему ни одного полноценного сборника. Почти маргинала, который неожиданно с окраины поэтической ойкумены вошел в самый центр поэтических событий века. Теперь как очевидность звучат слова, например, В.Н.Топорова из "Кавафианы": "С конца XIX века эта graecitas (греческость. - В.А.)... впервые после двух тысячелетий (или несколько менее, если считать Плотина и Прокла)... достойно ответила "попрекающим"... В этом "ответе" - Кавафис на первой, заглавной строке трехтысячелетней культуры... В мировой поэзии XX века он также в первом ряду". Но тем более важно обозначить парадоксы восприятия и существования этого феномена, в чьей орбите неожиданные сведения и суждения превращаются в новые штампы, которые затмевают живого человека. "Эпик анонимен, лирик легендарен" - подобные известные фразы в случае с "русским Кавафисом" особенно понятны: ведь так долго все обходилось слухами, почти анекдотами, отдельными публикациями или строками; лишь в 1984 году появилась отдельной книгой "Лирика", тогда же вышла монография С.Б.Ильинской (в несколько переработанном виде она составила второй том "Кавафианы"). Появление нынешнего роскошного издания радостно, но своей строгостью и академичностью (как и ценой) оно способно возвести стены законченной легенды о Кавафисе.

Авторский круг издания естественно ограничен смыслом названия книги, хотя жаль, что сюда не вошли работы Георгоса Сефериса "К.П.Кавафис, Т.Элиот - параллельные" и "Еще немного об александрийце". И многочисленные эссе иностранных писателей. Частично они были представлены, например, в "Иностранной литературе", 1995, # 12 ("Портрет в зеркалах"): многое и туда не попало, например отклики таких разных поэтов, как Монтале и Энценсбергер, - однако были эссе Ч.Милоша, У.Х.Одена, М.Юрсенар, И.Бродского - его "На стороне Кавафиса" (пер. с англ. Л.Лосева) воспроизведено в третьем томе "Кавафианы".

Но и так состав книги впечатляет. Первый том - полное собрание стихотворений Кавафиса (в переводах С.Ильинской, А.Величанского, Ю.Мориц, Е.Смагиной, Р.Дубровкина и др.), "Из отвергнутых стихотворений", "Из стихотворений, не публиковавшихся при жизни поэта", "Стихотворения К.Кавафиса в переводах Г.Шмакова под ред. И.Бродского". Третий том, названный "По прочтении Кавафиса", содержит научные работы Р.Якобсона и П.Колаклидиса, В.Н.Топорова, Т.В.Цивьян, а также статьи С.Б.Ильинской "К.П.Кавафис и русская поэзия "серебряного века"" и "К.П.Кавафис в России".

В судьбе и произведениях Кавафиса пересеклись очень многие линии современной (и не только современной) поэзии. Безвестность через полвека сменилась положением, подобным тому, которое, например, заняли бывшие аутсайдеры романтизма Блейк и Китс в английской и мировой поэзии. С другой стороны, свод стихов Кавафиса очень невелик - менее 200 произведений; своей краткостью и весомостью он подобен наследию Тютчева в нашей поэзии. Безусловно, Кавафис находился у истоков модернистских тенденций и предвосхитил многое из того, что проявилось потом. Даже стоицизм будущих произведений экзистенциалистов ("Фермопилы обыденности" у Кавафиса). Несомненно, что его Александрия - универсальная модель, провинция и сверхгород вроде Дублина, Вены или Праги для других писателей. Есть кавафисовские параллели и с тем, что создавал Пруст, - у него также чрезвычайно действенна роль памяти. Но у поэта все это было дано в лаконичной форме: за годы создаются иногда два-три стихотворения, а не два-три романа. Поиск Кавафисом новых поэтических форм выразил одну из тенденций современного поэтического языка - ослабление внешних экспрессивных средств и "прозаизацию" (другая тенденция - суггестивное нагнетание метафорического потока - представлена у многих поэтов новогреческой школы). При усилении внутренней драматизации. Использование документов - и при этом углубление свободы в их трактовке.

Подчеркивая парадоксальность (и универсальность) ситуации Кавафиса - набор мифических и анекдотических сплетен и домыслов дошел до нас раньше стихов, - может быть, уместно даже процитировать шутливое изречение Ю.Тувима о том, что для успеха у читателя лучше всего быть "покойным иностранцем, пишущим об извращениях". Ибо Кавафис предстает иностранцем из иностранцев - жителем непонятно какой страны, вряд ли существующего сейчас места - Александрии (после открытия Суэцкого канала экономически возродившейся, но для многих оставшейся в прошлом), который внутренне не расстался с призрачными городами эллинической средиземноморской округи: Антиохией, Магнесией, Сидоном, Селевкией, Тигранакертом. "Покойным" он тоже оставался долгое время, ибо по-настоящему его стихи получили признание только после второй мировой войны. Пишущим об извращениях - несомненно; при этом гомосексуальность Кавафис обостренно ощущал как знак отделенности и почти эстетической избранности (соотносящейся с древнегреческими традициями), однако и как особую печальную мету своей судьбы.

Еще один парадокс: Кавафис опровергает банальное суждение, что новые идеи (в том числе поэтические) можно создавать лишь в юности. Он обрел собственные манеру и голос лишь к сорока годам. Но это не было чем-то вымученным. Просто - чтобы преодолеть провинциальность ситуации и высказать ряд новых суждений (новых и в масштабе всего поэтического мира), потребовались годы вживания в чужие методы и стили. Поиски, частные находки, постоянные размышления и сопоставления. На этом пути надо было пережить увлечение остаточным романтизмом и модными в конце века французскими направлениями: здесь были и Парнас (важен прежде всего Эредиа с его "Трофеями"), и символизм. Но в случае Кавафиса хочется говорить не только о преодолении того или иного направления, но и о продолжении воспринятых стилистик. И александрийские давние традиции дидактической поэзии были впитаны тоже.

Еще одна очевидная странность, которая имеет почти литературное происхождение: судьба Кавафиса напоминает романтизированные пьесы или сценарии о судьбе великого художника. В какой-то степени именно экзотичность судьбы делает Кавафиса столь привлекательным для изображения средствами собственно литературы. При несомненных поэтических достоинствах он оказался модной фигурой и в силу внешних обстоятельств.

Здесь заключена какая-то тайна и одновременно - разгадка. Общечеловеческое стремление к тому, чтобы жизнь со временем воздала несправедливо обойденным. Кавафис, конечно, не был изгнанником из общества. Или "проклятым поэтом" (хотя отсвет этого мифа тоже присутствует). Несколько фотографий Александрии, помещенные в книге, порождают целый вихрь ассоциаций. Вот одна: угол здания Управления мелиорации, где Кавафис работал много лет. В чем конкретно заключалась его работа, не говорится, - это то "скучное", что отвлекает от легенды, хотя оно-то и могло бы преодолеть смыкаемые створки творимого мифа.

Можно попытаться разрешить парадоксы, связанные с фигурой Константиноса Кавафиса, рациональным путем. Они поддаются такой мнимой расшифровке в силу "простоты" его стихов. Но в подобном объяснении таится перспектива нового вопроса. Взять, например, проблему переводимости стихов. Есть два полярно противоположных по смыслу суждения. Одно: "поэтическое - это именно то, что нельзя перевести на другой язык" (почти аксиома в нашем обиходе). Второе: "поэтическое - это именно то, что переводимо, то, что превышает выражение на одном, пусть родном, языке". И ситуация с переводами Кавафиса может выглядеть необычной. Бродский пишет: "Каждый поэт теряет в переводе, и Кавафис не исключение. Исключительно то, что он также и приобретает". (С этим мнением, по сути, пересекаются и высказывания других поэтов. Оден пишет о несомненном влиянии на него поэзии Кавафиса, притом что "я ни слова не понимаю по-новогречески и стихи Кавафиса мне доступны лишь в английских и французских переводах... значит, одни стороны словесной формы отделяются, а другие - нет". Ему вторит Милош: "Каюсь, я переводил Кавафиса с английских переложений. Но если учесть, как он относился к языку, то это, в сравнении с переводами других, более поглощенных словом поэтов, грех, может быть, простительный".) У Кавафиса сильно воздействие "внесловесных" средств поэзии, и - о ужас! - они "пересказываемы" (правда, надо понимать, что должно быть пересказываемо, чтобы сохранить воздействие). Но это не означает "неинтересности" оригинала, наоборот, единственность написанного на родном языке стихотворения предстает в какой-то особой уникальности при сопоставлении различных переводов, воспринимаемых как интерпретации. Здесь уместно привести краткое стихотворение, в котором видны все особенности метода Кавафиса (пер. С.Ильинской).

Царь Деметрий

Уже не как царь, но как актер, переоделся, сменив свой знаменитый роскошный плащ на темный и обыкновенный, а затем незаметно ускользнул.
Плутарх. Жизнеописание Деметрия

Когда его отвергли македонцы
и оказали предпочтенье Пирру,
Деметрий (сильный духом) не по-царски
повел себя, как говорит молва.
Он золотые снял с себя одежды
и сбросил башмаки пурпурные. Потом
в простое платье быстро облачился
и удалился. Поступил он как актер,
что, роль свою сыграв,
когда спектакль окончен,
меняет облаченье и уходит.

Одного "эталонного" произведения достаточно, чтобы дать представление о том, в чем секрет обаяния стихов, и читатель может судить: либо он чувствует, что поэт с помощью нескольких нюансов кардинально преображает смысл эпиграфа, - либо нет. По словам Сефериса, в "Царе Деметрии" Кавафис впервые обретает собственный голос (но именно это стихотворение после опубликования в начале века вызвало уничижительную критику современников). Может показаться, что здесь вообще отсутствуют поэтические выразительные средства, однако это не так. Для Кавафиса вся история - живая; происходящие события существенны, но не это главное (так ли важно знать, что Деметрий Полиоркет был сыном Антигона Одноглазого, одного из диадохов, деливших географическое наследие Александра Македонского, и сам участвовал в завоеваниях; важно ли, что Деметрий передал власть Пирру еще до "пирровой победы" последнего?). В описании судьбы царя дается некая идеальная модель, которая близка и нашему времени, и литературным образцам: история короля Лира и отречение Николая II смутно ассоциируются с событиями стихотворения. Важнейшее: поэт передает то, что не исчезает, то несомненно человеческое, что присутствовало в мифически-далеком действии Деметрия. Людские поступки сложны, они так часто содержат смесь самых различных порывов. Но Кавафис выявляет движение высокого, сильного духа, хотя то же самое событие можно трактовать с "исторической" точки зрения как малодушие, как поступок, недостойный царя. Однако скромное на первый взгляд действие Деметрия, оказавшегося от одеяний власти, чтобы войти в безвестность "просто человека", - это именно то поэтическое, что не расточится во времени.

Сравнения с Гумилевым и Брюсовым, проводимые С.Б.Ильинской, обоснованны. Однако сопоставление Кавафиса с Михаилом Кузминым, на первый взгляд очевидное, может выявить больше различий, чем сходств. Или, наоборот, сходных черт очень много, но есть одно решающее отличие: Кавафис никогда не стилизует, то есть верит, что персонаж, город или событие существует и ныне - хотя, может быть, в памяти; более того: память своей силой способна превзойти силу реально происходившего события. Если бы они увиделись в Александрии (Кузмин был там), то скорее всего прошли бы друг сквозь друга, не заметив, - в настолько разных поэтических мирах они обитали. Может показаться странным, но стихи Мандельштама (не собственно "античные") "На розвальнях, уложенных соломой..." или "Декабрист" самой степенью вживания в людей других эпох оказываются ближе методу Кавафиса, чем внешне подобные произведения Брюсова или Кузмина. Невозможно, конечно, забыть брюсовское "Я - вождь земных царей и царь, Ассаргадон. Владыки и вожди, вам говорю я - горе!", но в нем больше чеканности и кимвальности, чем многомерной исторической оценки.

"Ударил корабельный колокол, как будто упала гулко древняя монета давно исчезнувшего государства, будя воспоминанья и преданья" - эти строки Сефериса (пер. С.Ильинской) ретроспективно говорят и о том, что привнес Кавафис в поэтическое чувство истории. Интерференция различных впечатлений, сопоставление документов (мнимых или истинных), постоянная рефлексия, интеллектуализм, тонкая ирония, - но все это в едином глубоко человечном и драматургически осознанном действе. Приведенная цитата оказывается прямо созвучной стихотворению "Ороферн" (имя молодого каппадокийского монарха): "наверно, запись о его конце пропала, а может, мимо столь ничтожного создания прошла история...", но все же лицо на тетрадрахме - "след юности его великолепный, свет поэтический его очарованья". Исчезнувшие персонажи для поэта не пропали бесследно во времени, они существуют, но форма их существования иная. Это драматургически разыгрываемое воспоминание, причем память не замкнута и не отделена безусловно от жизни. Об этом поэзия Кавафиса не говорит прямо, - но свидетельствует самим фактом стиха.

Остается надеяться, что легенда о Кавафисе, контуры которой обозначены рецензируемой книгой, может быть преодолена его же методом - скромным и глубоким проникновением в сущность происходившего, человеческим и поэтическим сопереживанием, интеллектуальным и эмоциональным усилием.

Он был красивей - так мне кажется теперь,
когда душа зовет его сквозь Время.