Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Упущенный шанс
Ежи Косинский. Ступени: Романы, повесть / Пер. с англ. и предисл. И.Кормильцева. - М.: Б.С.Г.-Пресс, 2001

Дата публикации:  13 Февраля 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Из зарубежных писателей, творивших в двадцатом веке, сложно назвать хотя бы нескольких, чья судьба не была бы трагичной. Практически любое приходящее на ум имя может служить подтверждением этого тезиса (забудем, что авторы, упомянутые ниже, отличаются друг от друга степенью таланта; мартиролог - не табель о рангах). Спился в туберкулезном санатории Кафка. Шагнул с небоскреба оплеванный Фолкнером Хемингуэй. Окончили свои жизни в тюрьме однояйцевые близнецы Миллеры. Приняли яд однофамильцы Манны. Сделал себе рюноскэ юморист Харакири. До смерти был забит кнутом юный Гамсун. Десятилетиями скрывался от ку-клукс-клана (находя прибежище только в нашей стране) чернокожий драматург Брехт... И хотя Ежи Косинский не был негром (он скорее являлся - по крайней мере в начале своего поприща - литературным плантатором, использующим на ниве словесности труд литобработчиков, консультантов и прочих "неприкасаемых" логоса), его имя также должно быть выбито на мемориальной стене над братской могилой великомучеников литературы.

Нет нужды пересказывать здесь подробности жизни и смерти Косинского - читатель, падкий на пикантность, почерпнет их в предисловии, написанном переводчиком книги Ильей Кормильцевым. Кстати о последнем. Тоже ведь человек неординарной, трудной судьбы. Литератор, умудрившийся сочинить для "Наутилуса Помпилиуса" львиную долю текстов песен. Почти все, грубо говоря. Кроме разве что "Гуд бай Америки" и еще немногих исключений. Удивительно, где только фатум не сводит вместе своих избранников. В ночном переулке. На светской тусовке. Под одной книжной обложкой. Воистину: "Братья - писатели! В вашей судьбе что-то лежит роковое". Лишний раз убеждаешься в универсальности этой сентенции, принадлежащей перу одного из самых известных плейбойствующих стихотворцев царского Петербурга.

Но вернемся к Ежи Косинскому, плейбою заокеанскому, многие страницы которого, извините за тавтологию, - вполне в духе "Плейбоя". Особенно урожаен на таковые роман "Ступени". Тут и образчики нетрадиционного секса, и групповуха, и самоубийство в общественном туалете, и систематическое насилование шобляком мужланов деревенской слабоумной, и описания не совсем обычных игр, коими развлекаются по большей части безымянные, быдловатые статисты романа. Ну, во что - во что, а в какие-нибудь "каменные лица" сам богемный Косинский уж наверняка вволюшку поиграл в свое время, так же как среднестатистический читатель - в "испорченный телефон", "чехарду", "больницу" или "бутылочку". И все-таки, отмечая изобретательность автора "Ступеней", нельзя не видеть, что за ней скрывается желание шокировать, эпатировать публику во что бы то ни стало.

И опять-таки отдадим Косинскому должное: в наиблагодатнейшую пору он это делал (роман вышел и получил титул "лучшей книги года" в 1968-м). Приходили цинковые посылки из Вьетнама. Шаманил гениальный Моррисон. Активничал ку-клукс-клан и митинговали негры. В общем, тот же пасьянс, что сложится два десятилетия спустя в Стране Советов. Свой Вьетнам, свои джимы моррисоны, свои бунтующие смуглые братья, аналогичный расклад и в литературе - чем больше чернухи и порнухи, тем (автоматически) больше "правды".

Но сегодня - после чикатил, дефолтов, танковой пальбы в центре белокаменной, гексогенных фейерверков, затяжных баталий уже в собственных колониях и т.д. - непредставимо: от чего б еще мог пройти холодок по загривку читателя? Что могло бы сделать ложе книгочея бессонным? Свальный грех в Мавзолее? Зоофилия на газонах Капитолийского холма? Игра в "очко" (или в "каменные лица") на парламентских слушаниях? Серийный убийца в ползунках и с погремушкой? Кустари - клонари? Какие такие деяния могут его (читателя то бишь) потрясти после всего, что с ним было? Публика теперь только по-матерински улыбается любым шалостям, понарошку грозит проказникам пальчиком и с еще большим умилением посматривает за шкодящими резвунами. А ведь небось помнит еще, помнит задубелая читательская шкура срывающие "крыши" ветра из-за океана, с берегов Гарсиа Маркеса, с островов Мелвилла!.. Увы, пока безветрие.

Но свежительные сквознячки нет-нет да и повеют. "Перед самым финишем один из гонщиков потерял управление на крутом вираже. Его буер перевернулся и разбился. Одно колесо покатилось в джунгли, стукнув по пути огромную змею, окольцевавшую ствол дерева. Тонкие деревянные прутья такелажа пронзили человечье тулово, и кровь капала себе и капала на желтый парус и тут же высыхала. Потревоженная змея подползла к обломкам и нежно обвилась вокруг мачты". Это из романа "Чертово дерево". А вот еще примерчик, из "Ступеней". "Помню, сразу после войны я повадился ловить бабочек. Один из районов города разбомбили до основания, и его покинули все жители... Бабочки порхали в воздухе стаями. На фоне почерневших стен они казались непокорными осколками радуги". Сплошной разреженный воздух и нерв!.. Как в пассажах Вивальди. В "Осени" например. Имеющий уши - услышит. "Чертово дерево": "В детстве мне казалось, что смерть - это нечто вроде зверя, который лежит внутри нас и однажды нас пожирает. И до сих пор, стоит мне только снова ощутить внутри себя эту тварь, я чувствую себя в точности так же, как тогда, в кресле отца с Библией в руках". Виртуозно, таинственно. Шо це було, тятьку? Именно этой фразой можно выразить чувство, с которым закрываешь книгу.

Попытаемся общо, "своими словами" пересказать канву "Чертова дерева". Сынок очень богатых родителей по смерти папеньки пускается во все тяжкие: наркомания, кочевая жизнь в Европе и Азии, беспорядочные связи, гнетущая тоска, полное непонимание со стороны возлюбленных. И, пока суть да дело, - из сироты частичного он становится круглым. По достижении определенного возраста герой вступает во владение всеми родительскими заводами, акциями, концернами и сопутствующей инфраструктурой. Посещает психоаналитика. Уже не ширяется, но на стакан нет-нет да подсядет. Пытается понять - задним числом, - какими людьми были его "черепа". Осматриваясь в унаследованной от них необъятной финансовой вотчине, консультируется с "крепостными": юристами, завхозами. Кое-кто раздражает его своей неумеренной опекой. От парочки таких он весьма хитроумно избавляется во время уик-энда, "на минутку" оставив старичков на необитаемом островке (а им, седым дурандасам, и невдомек, что грядет прилив). Топит, короче. Сам сваливает на материк с аквалангом. Под занавес он заболевает, не сказано чем, стало быть - чем-то серьезным. Но, наверное, не смертельным. Болезнь - скорее всего, символ близящихся нравственных перемен, душевных, так сказать, мутаций. Обветшалый кокон, разваливаясь, покрывается трещинами. В последней главе романа герой выходит ночью из клиники. Как чеховский герой - в сад. И в рассеивающемся тумане видит огоньки Женевы на другом берегу озера (о многострадальное Женевское озеро! Сколько праздношатающихся персонажей в душевной смуте топтало твои берега). Ну вот мотылек и вспорхнул...

Какова канва? Канва что надо. Жизненно. Особенно выход на бережок. Выдь на... да на ту же Тверскую, на любезную сердцу Пешков-стрит. Танцуют в летних (зимних) сумерках беззаботные бомжи, радостно смеются проститутки, освещаемые фарами ультрасовременных, чуть ли не инопланетных авто, в которых - затушеванные мировой скорбью (неизлечимо больные? заказанные?) козырные шестерки бизнеса и подгримированные политические трупы. Вниз по тротуару несутся на роликах или скейтбордах знакомые знакомых, и, подпрыгнув над обрубившимся ханыгой, приземляются уже на Северном Кавказе. А пейджер молчит (потому что с "чужого ремня" или вообще - муляж); дойдя до ближайшего круглосуточного, вместо пива берешь чекушку. И, несмотря на то, что вокруг тебя шумит и мерцает огнями каменная сельва, - "Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу"...

Кстати, очень примечательно, что герой в финале последней вещи сборника выходит в сад. В начале первой (повесть "Садовник") он сад покидает. Об этой повести не стоит, наверное, распространяться. Чтоб не ломать кайфа читателю. Тем более что по ней был поставлен известный фильм. Ее довольно подробно разбирал в одной из своих работ Эрих Фромм (!). Коснемся ее лишь слегка. Неграмотный герой в финале становится президентом. И тут электорат, то есть читатель, расстается со своим любимцем, со своим "чистым листом". За кадром остается то, как на этот лист садятся мухи, кляксы. Как пятнают его белизну всякие там вьетнамы, ирангейты, строптивые фидели, разномастные моники. Как появляются грешки, а с ними и неизбежное "человеческое, слишком человеческое".

Напоследок остановимся на такой малюсенькой детали, как латентное неумение героя повести читать-писать. Штришок в духе Свифта, Нострадамуса. Вполне возможно, какой-нибудь абстрактный любитель политических мемуаров как-нибудь наткнется в очередной автобиографии госдеятеля первой величины на фразу типа "...труд в садах и на огородах Отчизны, затем напряженная партийная работа, исторически-закономерно ставшая антипартийной, и, наконец, - забота о благосостоянии страны на вверенном мне народом высочайшем посту. Так и не довелось выкроить времени, чтобы выучить азбуку". Не ухмыляйтесь. Кто читает книги, тот не становится императором. Шанс им стать есть лишь у тех, кто с каменным лицом эти книги пишет. Пусть даже и проворными руками "негров".


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Александр Уланов, Одиссей, не плававший никуда /12.02/
Русская кавафиана / Сост. С.Б.Ильинская. - М.: ОГИ, 2000.
Владимир Аристов, В окрестности легенды /12.02/
Русская кавафиана / Сост. С.Б.Ильинская. - М.: ОГИ, 2000.
Александр Скидан, Постройка на заднем плане /09.02/
Уолтер Абиш. Сколь это по-немецки: Рассказы. Роман. - СПб.: Симпозиум, 2000.
Александр Люсый, Мое актуальное Здесь /08.02/
И.М.Быховская. Homo somatikos: Аксиология человеческого тела. - М.: Эдиториал УРСС, 2000.
Игорь Третьяков, Стеклянный хронометр /07.02/
Джон Барт. Химера: Роман. - СПб.: Симпозиум, 2000.
предыдущая в начало следующая
Евгений Реутов
Евгений
РЕУТОВ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru