Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20010221.html

На скамье обреченных
Василий Комаровский. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии / Сост. И.В.Булатовского, И.Г.Кравцовой, А.Б.Устинова; коммент. И.В.Булатовского, М.Л.Гаспарова, А.Б.Устинова. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000

Анна Кузнецова

Дата публикации:  21 Февраля 2001

Kогда издательству не нужно решать неразрешимых вопросов, оно берется за вопросы просто сложные. Например: книга как вещь - какой она должна быть? Издательство Ивана Лимбаха решило: большой, красивой и дорогой.

В этом щедром томе всего много. С максимально возможной полнотой он представляет скромное наследие графа Василия Алексеевича Комаровского, одного из самых малоизвестных и загадочных поэтов эпохи "серебряного века", прожившего 33 года: стихи, прозу, письма, рисунки. К этому добавлены "материалы к биографии" - воспоминания современников о Комаровском и отклики на его смерть. Затем - работы исследователей: обширный труд В.Топорова, в котором вышеуказанные материалы изложены и отработаны, а затем проведен тщательный анализ произведений со словарем "конструкций определяющего и определяемого" и замерами длины фраз, и статьи Т.Венцловы и Т.Цивьян. Есть предисловие и комментарии от составителей, канва биографии, алфавитный указатель стихотворений, богатый фотоматериал. На серебристо-голубой обложке с растяжкой от светлого тона на первой странице до темного на последней - зарисовка голой древесной кроны, сделанная Комаровским в Мильштатте.

"Серебряный век" - терминологическое сочетание, которое то берется, то не берется в кавычки; пишется то со строчной буквы, то с прописной; которого стесняются литературоведы, но которое они вынуждены использовать за отсутствием более характерного обозначения эпохи. Что оно подразумевает - не знает никто; в сноске В.Топорова предполагается семейная идиллия поколений на русском поэтическом Олимпе, и термин объясняется "той данью преклонения и сыновней почтительности, которую поэты начала ХХ в. платили пушкинской эпохе, своим собственным дальним истокам".

В отличие от пушкинской, отмеченной гармоничностью проявления творческих сил и преобладанием аристократического культурного начала, эпоха "серебряного века" замечательна тем, что силы, проявившиеся в ней, меры не знали никакой и ни в чем, отличались дробной множественностью, дань классическому наследию платили самую разнообразную, но в подавляющем большинстве случаев - негативную.

Андрей Белый в статье "Памяти Александра Блока" припомнил, что три последних года XIX века художники, при всех индивидуальных различиях, сходились в одном: выражении пессимизма, стремления к небытию; философия Шопенгауэра была как будто в воздухе разлита.

В 33 года Артур Шопенгауэр написал "Мир как воля и представление". Переведенная Фетом, эта работа отравила русскую поэтическую атмосферу последних лет века. Нет ни солнца, ни земли - а есть лишь глаз, который видит свет солнца, рука, которая ощущает тепло земли. Все остальное - представления, составленные на основе чувств и принимаемые за реальность. Мир как представление феноменален, следовательно, четкой границы между сном и бодрствованием нет. Жизнь и сны - страницы одной книги, нудное чтение и есть реальная жизнь. Сущность бытия - воля, слепая, бесцельная, иррациональная; суть мира - ненасыщаемая воля, суть воли - конфликт, боль и мучения, потому что любое удовлетворение недолговечно. Освобождает искусство, отвлекающее от жизни, переносящее волю в иной план, - или аскеза: подавление в себе воли к жизни.

Другой комплекс идей пришел от Владимира Соловьева, который развивал учение Платона и неоплатоников о двойственной природе мира. Мир вечных идей признавался реальностью подлинной, а их отображение в вещах - искаженной. Роль человека виделась в соединении земного и небесного миров путем мистического общения с высшим миром. Суть творчества - в этом общении, в проникновении за ближний план мира силой духа, чтобы открыть внутреннюю сущность явлений, которая лежит за пределами чувственного опыта.

Все это сочеталось с характерным для религиозного сознания ожиданием конца мира, предсказанного в Апокалипсисе, наступлением "эры Третьего завета" - разрешением всех противоречий, заложенных в природе и в человеке. Центральный образ поэзии В.Соловьева, отразившийся затем в ранней лирике Блока, - Мировая Душа, или Вечная Женственность, которая должна проникнуть в мир и возродить человечество к новой жизни. Эта женская ипостась Бога явилась в религиозном сознании эпохи столь выпукло, что потеснила традиционную Троицу, чуть не став в ней четвертым лицом.

Брюсов разработал стратегию и тактику установления большого стиля на эти основания, за что Мочульский благодарно отозвался "с того берега" в статье на его смерть (1924): весь дальнейший путь поэзии обязан Брюсову тем, что он тогда не дал ей скатиться в дилетантизм.

Этот большой стиль - символизм, чьи теоретические основы разработаны Андреем Белым, породившим тогда всю последующую теоретическую поэтику. Преодоление символизма пошло двумя путями: акмеизм и футуризм. Первый был явлением камерным, недолговечным, нечетким в основных положениях; последний выходит за рамки эпохи "серебряного века" - периода с середины 90-х до середины 10-х годов.

Есть еще один термин, декадентство; им пользуются как для обозначения общих мест эпохи, проявляющихся в мышлении и поведении людей, так и в специальном контексте, имея в виду определенные черты поэтики раннего символизма, пришедшие от французских "проклятых поэтов".

Теоретический процесс реализовывался в различных феноменах литературной жизни, бурно и беспорядочно себя проявлявшей. Всех оболгавшие и обидевшие "Петербургские зимы" Г.Иванова, "припоминавшего" события, которых могло и в помине не быть, передают, тем не менее, дух того времени с точностью портретного сходства - спустя много лет современники это признали.

В Петербурге и в Москве вокруг журналов, издательств, единичных фигур возникали кружки: кружок Крахта, "Дом песни", "Свободная эстетика" - кто во что горазд. В "Доме Мурузи" у Мережковских предавались религиозному философствованию во всех мыслимых жанрах. У Сологуба на Васильевском, напротив, не допускались философия и религиозные прения; здесь собиралось общество каламбуристов, невесело шутивших над миром и собой в традициях романтической иронии, - чаевничали, читали, слонялись по городу, однажды снялись у фотографа Здобного всем обществом печальных весельчаков. "Башня" Вячеслава Иванова была рассадником синкретических веяний, где воцарилось вселенское равенство между театром и храмом, женщиной и Богоматерью, Христом и Дионисом, теургией и филологией...

Целью художнику этой эпохи ставилось идти от земной реальности к небесной через какие-то промежуточные звенья сознания. Вот их-то и должен был уловить поэт-символист путем изображения соответствий. Вот их-то и искали морфинисты и прочие любители измененных состояний, признаваемых приближением к высшей реальности. Главным же произведением всякой творческой личности должна была стать ее собственная жизнь. Не случайно жизнетворчеству, или мифотворчеству на материале человеческой жизни, с таким оргиастическим исступлением отдавались поэты, художники, жены поэтов, подруги, друзья, принося ему в жертву свою действительную жизнь - вплоть до самоубийства. Эпоха была охвачена массовым психозом богемно-религиозных шатаний. Таков был общий фон. А где место Комаровского? За рамками общественного и литературного процесса.

Декадентом без мистической идейности называет Комаровского Д.Святополк-Мирский, пытаясь как-то "пристегнуть" его к эпохе. Формальные черты его поэтики, однако, отсылают к XIX веку, а сущностные - за рамки обыденного, пусть даже и пораженного психозом, человеческого мира.

То, что творилось в душе этого аристократа с наружностью немецкого бюргера, в родне которого - князья Гагарины и графы Муравьевы, Соллогубы, Вильегорские, а также много замечательных нетитулованных фамилий, - не снилось никакому декаденту. Он имел все, к чему стремились те, кто вдыхал эфир. Он видел запредельную реальность воочию - и всеми средствами держался за человеческий мир, пока мог; в том числе и посредством своих "ледяных", предельно дисциплинированных стихов.

С детства он был болен эпилепсией, потом мозговая болезнь осложнилась душевной. Когда на него нападало безумие, у него отбирали сапоги - и тогда он умел уйти в носках. Бродил по Царскому Селу, а однажды явился с визитом к рожающей женщине и не хотел уходить (свидетельства графа Владимира Соллогуба, троюродного брата).

Маковского, с которым Комаровский заключил уговор, что тот вовремя отправит его куда надо в случае нового припадка, как раз в начале оного пугал:

"Он подошел ко мне вплотную и протянул к моей шее чуть дрожащие свои узловатые кисти.

- Ведь вот, только чуть сжать пальцы - и из вас дух вон! Не боитесь?"

Маковский не испугался и вопреки уговору повел друга на выставку дома Романовых, хотя и догадался, что "пора". Там граф выхватил микрофон у лектора и, называя Екатерину II Катенькой, авторитетно доказывал, что Петр III Павлу I не сын. Этот приступ окончился смертью через несколько дней.

В периоды просветления это был деликатнейший человек, которого все любили. Он берег свой хрупкий душевный мир со всей возможной аккуратностью. Избегал сильных впечатлений. Был "недостаточно здоров" для чтения Гюисманса. Жил в Царском Селе, держась подальше от города с его богемой. В дневнике Н.Пунина есть запись о том, что тетушка, с которой жил граф, фрейлина, боялась, что он влюбится в Ахматову, которую в безумии он назвал "русской иконой" и захотел на ней жениться, - и заведет роман с богемой. А он бродил по царскосельскому парку и раздавал все карманные деньги бродягам, поджидавшим его на каждом углу, усмехаясь: эти мерзавцы выбрали меня своим царем.

Есть много свидетельств о том, что Комаровский написал роман, однако архив его не сохранился. К единственной книге стихов, вышедшей за год до смерти автора малым тиражом, единственному известному рассказу и двум посмертным публикациям в рецензируемом издании добавлены листки автографов, сохранившиеся в частных собраниях, - все, что осталось от утраченного архива. Представлено все это "в первопечатном виде": заново набрано по старой орфографии - вот такой дорогостоящий изыск.

Весьма любопытную часть издания представляют рисунки Комаровского - тонкая карандашная графика. Петербургские, царскосельские и мильштаттские виды, домашние и больничные интерьеры, зарисовки фигур. Борьба космоса его души с хаосом сообщает линиям трепетность и напряженность. В интерьерах лечебницы Коносевича, которые он часто рисовал, преобладают вертикали, дрожащие от перегрузки, как струны, и прямые углы, едва сдерживающие наплывы беспокойной штриховки. Фантастическими пятернями раздвинули вертикали и смутили углы две финиковые пальмы в "Проходной". На рисунке, где весь лист занимает зарешеченное окно с двойной рамой, нарисованное так, что ни одна вертикаль или поперечина не скрывает другую, беспокойство врывается через этот кордон перекрестий корявой веткой за окном, кудрявой линией занавески, чуть приподнятой тягой ветра из щели. На последнем рисунке, 1909 года, художник Петров с нервно сцепленными руками боком к рисующему сидит на скамье. Не на той ли самой?..

Скамью, на которой любил сидеть Анненский, умерший от сердечной болезни в 1909-м, пригрезившуюся Г.Иванову вместе с сидящим на ней Комаровским и поездкой веселой компании в Царское после шатания по питерским кафешантанам, Топоров называет "мифологизированной реалией, вошедшей в состав "царскосельского мифа".

"- Приехали на скамейку посмотреть. Да, да - та самая. Я здесь часто сижу... когда здоров. Здесь хорошее место, тихое, глухое. Даже и днем редко кто заходит. Недавно гимназист здесь застрелился - только на другой день нашли. Тихое место...

- На этой скамейке застрелился?

- На этой. Это уже второй случай. Почему-то выбирают все эту. За уединенность, должно быть".

Рано умер и Комаровский, сидевший на этой скамье. В одно время с эпохой, духа и буквы которой был вынужден избегать; и по той же причине, которая завершила эпоху, оборвалась его жизнь. Объявление о начале первой мировой войны взволновало его слишком сильно.

Смерть Комаровского у Г.Иванова выглядит так:

"Он развернул газету, прочел, что война объявлена, и упал.

Сначала думали - обморок. Нет, оказалось - не обморок, а смерть".

Маковский писал, что он умер в лечебнице, в приступе сильнейшего буйства, от паралича сердца, предварительно все вокруг изорвав на клочки. Письмо Федора Самарина к сестре свидетельствует об ином: "Он скончался совершенно тихо, просто угас".

Обратившись к исследованиям В.Топорова, выясняем: "Страдавший тяжелым наследственным недугом, Комаровский окончил жизнь осенью 1914 года (в ночь с 7 на 8 сентября; дата 28 октября по С.Маковскому ошибочна), в Москве, в психиатрической лечебнице Лахтина".

А сам поэт о своей смерти однажды высказался так: "Несколько раз сходил с ума и каждый раз думал, что умер. Когда умру, вероятно, буду думать, что сошел с ума".