Kогда в предисловии издателя я читаю, что эта "книга писалась под аккомпанемент взрывающихся автобусов", мне хочется отнести томик Цруйи Шалев на угол Дизенгоф и Эстер-ХаМалка, где когда-то взорвался автобус номер пять, и там долго топтать ногами: кто добивается спекулятивного единения с трагической реальностью, должен получать его сполна. Когда в послесловии переводчика я читаю, что "от школы до нас пять минут, и [мой сын] явно опаздывает. Меня не пропустят сквозь оцепление...", - мне хочется отнести книгу в детский сад, запереть ее там в подвальной комнате и пытать, медленно отрывая листок за листком: кто намерен вышибать из читателя дешевую слезу, должен идти в своем стремлении до конца. Я читала я плакала.

Вышесказанное к самому роману, кстати, не относится; это так, на тему аранжировок ивритской литературы для русской публики. Я думала я хотела. Давно мечтается мне прочесть роман о Ближнем Востоке без апелляций к террористам, роман о Чечне - без разговоров о том, чья это война, роман о России - без упоминания vodki и seledki... Мечтается, типа, мне.

Я знаю, рецензию надо писать так: сначала общие слова про эмоции, потом - про автора, потом - сюжет пересказать или там коротко объяснить, про что все это, потом сравнить с чем-нибудь, указать место в рамках дискурса, который - за окном, приделать выводы, тыры-пыры, потом подытожить: "Все любители собак по заслугам оценят...", или "Если вы - ценитель настоящего остросюжетного триллера...", или "Короче, пацаны: эта цидуля - для тех, кого прет от...". Я знала я умела. Потом рецензию надо сдать, книгу - поставить на полку, томно сообщить домочадцам, что творческая работа совершенно изнурительна, и пойти съесть чего-нибудь. Ничего такого у меня в данном случае не получится: данных нет. Контента, так сказать, которым можно наполнить вышеуказанную стандартную схему. Я сидела я тосковала.

Про эмоции вроде разобрались; направлены они в основном в адрес издателя и переводчика, но ладно, пусть так. Я ощущала я писала. О переводе несколько слов отдельно: даже не читая оригинала, можно понять, что перевод - страшненький, калька на кальке, фразеологизмы и метафоры исходника проступают из русского текста, как кирпичи из-под плохо наклеенных обоев. "...Этот возлюбленный необходим мне, как две руки", "даже я, наглотавшаяся так много говна..." Ну да. "Желайте ультра кондомы произведенные прекрасным латексом и электронно проверенные". Я смотрела я терялась. Аннотация на обложке заговорщически сообщает нам, что русское издание являет собой первый перевод романа; мол, "была попытка перевести этот роман на английский, но успехом она не увенчалась - может быть, из-за сложности текста, а может, просто из элементарного страха перед до такой степени обнаженным сознанием и душой героини", выделено мной. Я рыдала я захлебывалась. Такая вот фишка; Бодрийяра перевели, Ионеску перевели, Беккета перевели, Набокова перевели, Соколова перевели - спасовали перед ивритским современным романом. Я проникалась я гордилась.

Черт его знает, может, если бы не эти ужасные послесловие с предисловием, роман и пошел бы у меня лучше; сделаем вид, что я их не читала. Что никаких взрывающихся детей и плачущих автобусов; роман как роман, рецензия как рецензия - я читала я воспринимала. Тогда, стало быть, об авторе. Цруйя Шалев, израильтянка, тридцати с лишним лет, по образованию - библеист, по профессии - литредактор. Роман был первым опытом автора в прозе; до того Цруйя писала стихи. Муж, родители, двое детей. Написала вот книгу, которая году этак в 1944-м наверняка произвела бы подлинную сенсацию. Эта штука оказалась бы посильнее "Сердцедера" Виана. Году этак в 1952-м опять-таки.

"Я танцевала я стояла" - роман абсурда, сюрреалистический изыск опоздавшего к французскому лету патафизика. Роман посвящен переживаниям молодой женщины, у которой потерялась дочка. Которую она упустила сдала продала предала спасала защищала любила ненавидела. Которую она теперь ищет находит не находит теряет узнает не узнает прижимает отталкивает любит ненавидит. Которая большая маленькая прекрасная страшная беззащитная опасная взрослая жестокая святая. И там все это струится перетекает изменяется проясняется затуманивается упрощается запутывается. И так 174 страницы.

Это роман с участием ребенка, мужа, любовника, бывшего любовника, матери, отца, сестер, - полного фрейдистского набора, короче. Я проверяла я офигевала. Фрейдистский этот набор отрабатывает свое ситуация за ситуацией: и мать ее не любит, и от отца она забеременела (виртуально-психологическим способом), и сестры у нее были красивей всех, и любовник бывший женился и умер от неизлечимой болезни, и муж с дочкой любят друг друга сильнее, чем ее, и вообще полный комплект положенных символов присутствует и делает свое дешевое дело - причина наматывается на следствие, как геронтофилия - на эдипов комплекс. Всех песен там есть, которых вы хочете от суперпсихологического романа: и волосы вылезшие, и мужчины беременные, и грязь, и секс, и суицид; и если бы сейчас был год этак 1947-й, я бы испытывала чувство, близкое к интеллектуальному экстазу, от расшифровки всех этих перипетий женского сознания, терзаемого сложным и безжалостным миром. Но я больше не могу, правда. Не могу я больше читать фразы вроде "Моя мать не может запомнить, как меня зовут... Как-то раз мы столкнулись на улице, и она сказала: напомните, где мы с Вами встречались", не могу: кончилось терпение, кончился вкус, кончилось желание жевать чужую жвачку, как в детском саду в тихий час. Не могу я.

И читать еще одну книгу, где все мужчины - гады и свиньи, я больше не могу; и читать про то, что "трахаться я любила, но секс ненавидела, а секс - это все, что у нас осталось", - я больше не могу; я не могу всерьез воспринять еще один роман, где женщина есть жертва собственного пола, где мир мужчин враждебен и лицемерен, где пол героя в принципе определяет его несомненную принадлежность к стану тех, кого стоит опасаться. Я не могу году в 2001-м читать роман с привкусом панического суфражизма; не могу я. Правда. Я цепенею я засыпаю. И книгу, полную физиологических деталей дряблого существования, где постоянно перемежаются отсылки то к СПИДу, то к раку, то к клинической депрессии, то к скоротечной чахотке, я в этом самом году читать не могу. Я видела слишком много американских фильмов средней руки. Мне надоело угадывать симптомы и опознавать папилломы.

Прости, дорогая. Меня не хватило на сантименты по поводу страха недодать любви, и страха перебрать любви, и враждебного внешнего мира, и распадающегося внутреннего. Я устала я переела. Прости. Может, мне, как героине твоего романа, надо завести мужа, любовника и бывшего любовника, убедить себя, что родители меня не любят, родить ребенка и потерять его куда-нибудь; а может, мне, как героине твоего романа, надо начать чувствовать себя недолюбленной, недоласканной, недодоенной, недооцененной, недоделанной; а может, мне просто надо переехать в Иерусалим и с трогательным бесстыдством написать вторичный абсурдистский роман, как если бы не было до меня ни Беккета, не Ионеску, - и тогда мы с тобой поймем друг друга и схлестнемся нашими "бессознательными", в которых нашим мужьям пересаживают наши матки, наши отцы изображают из себя кукушек, а наши дочери в шелковых платьицах ездят на трехколесных велосипедах по горному обрыву. Может быть, тогда. Но пока твоя книга для меня - книга среди книг, - я не могу. Извини. Амадети шатакти¹.

¹Я стояла я молчала (ивр.)