Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не прервать ее, не отложить -
а все равно ж - придется дальше жить.

Это не Пригов - это Воденников.

Концептуализм, видимо, оказался слишком холоден для повседневного употребления. Можно поиронизировать раз, другой, третий, но трудно жить, постоянно натыкаясь на пустоту, к которой выводит концептуальный текст. А предпринимать личные усилия по заполнению этой пустоты - тоже трудно. Так что Воденникова ждали, он должен был появиться. Холодно без искренности, серьезности - и хочется хоть на секунду увидеть их, пусть на сцене. Но не больше, чем на секунду, - если придется смотреть дольше, увиденное может оказаться слишком неудобным, не карманным, ввести в сомнения и смятения. И вообще смотреть - это усилие.

Герой Воденникова выговаривает то, что стесняется сказать его слушатель. Хочу, чтобы меня любили (и хочу быть "еще любимей вами"). Хочу быть счастлив. Слушатель понимает, что этого все хотят; и что мир никому ничего не должен; но отчего ж хотя бы не услышать, коли стыдно сказать?

Чем больше сомнений в существовании собственной личности, тем истеричнее приходится на этом существовании настаивать. Упорно подчеркивается, что это все "мое": "но это мой стишок, / мой грех, / мой стыд, мой прах". Все и вся существуют только в той степени, в какой относятся к герою. "Кто-то завидует мне, / кто-то меня боится, / а многие даже меня уважают". Мир воспринимается только тогда, когда ударяет по голове. "Этот мир настроен против меня". Из всех феноменов окружающего внятен только один - "унижение, которое я испытываю при столкновении с жизнью, ежедневной и ежечасной". Есть некая надежда, что кому-то все же герой интересен и высшими силами не вполне покинут. "Так - гуляя по даче или по пути на озеро - я представлял себе, / что некто, кто больше и лучше меня, хочет узнать мое имя..." Но страха много больше, чем надежды.

"А я глаза закрыл / и головой мотаю, / но все равно зеленый весь от страха. / Я, между прочим, умереть могу". Причем все эти страхи - опять-таки за себя. И вполне стандартны. "Началась война. Паника. Эвакуация"; "Меня бьют, с унижением, по моей же вине..." Собственно, это и есть инфантильное сознание. Дитятко то ли советской, то ли постсоветской массовой культуры.

И отношения между людьми возникают только для того, чтобы поддержать друг друга, не пропасть "на грани гудящей пустоты или распада". Человек любит - но ничего, кроме стертых слов ("пожалуйста, любимая, родная, / единственная, смертная, живая..."), у него нет. Он знает, что это - клише, но не способен на усилие к индивидуализации речи. Жизнь - жестянка, ну конечно же. "Ну были они в моей жизни, были, / эти приступы счастья..."

Разумеется, Воденников учитывает опыт Пригова. Он понимает, что говорит чужими словами, и понимает, что именно говорит. "Я понял, что это - пошлость". Но это пошлость, родная автору (и слушателю) и тем для Воденникова наполовину оправданная. А что-то иное, не пошлое, требует стилевых (а не стилизаторских) импульсов, чревато опасностью изоляции. "Вот я и мечусь между пошлостью и позором", - объявляет Воденников. Легче это высказать, объявить пошлость и позор "двумя полюсами национального самосознания" - и оставить все по-прежнему. И маска еще плотнее прильнет к лицу.

Находиться на эстраде приятно. Приятно быть в центре внимания. "Большое сборище народа. Я на сцене"; "Я теперь стою / пред девочками и пред мужиками..."; "А я люблю, когда мне хлопают". Воденников радуется запискам от восторженных девушек: "ты живешь, как мечта, как игрушка, которой никто / не подарит, и которую надо украсть, украсть непременно" (именно - украсть; потому что в глубине души ей, девушке, самой стыдно царапать все это). Радуется, когда слушатель обращается к нему со словами: "Это Вы все про меня написали". Вздыхает: "как трудно быть звездой".

Ради этого можно пойти на демонстративное - профессиональное - обнажение эмоций. "Но почему ж тогда так больно мне?" (Воденников - фокусник; ассистентку вроде бы разрезали, но она, конечно, жива). На модную легкую приблатненность: "че ты уставился? ведь я ж - одетый, / а, правда, / кажется, / что щас разденусь я?"; "какой же должна быть в натуре / наша привычная жизнь". Из авторского вступления к сборнику: "Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное, может быть, и не обладает большой художественной ценностью. Но условия моей духовной жизни таковы, что если бы я все это не написал, я бы перестал себя уважать..." Стиль унисекс, кокетство теперь свойственно и мужчинам. "Ну я умру, ну вы умрете, / ну отвернетесь от меня - / какая разница". И автор, и слушатель чувствуют фальшь, но без нее не могут вымолвить ни слова. Вот и определение поэзии по Воденникову увенчивается не морем, но "мерсом". "Потом, как в мерсе, поплывешь".

"Так дымно здесь / и свет невыносимый, / что даже рук своих не различить..." - точная зарисовка эстрадного концерта с цветным дымом. А герой стихов - профессиональный шоумен. Поднаторевший в общении с залом. "Але, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым? / Ну че молчим? Никто не хочет знать?" (И много теряющий вне этого общения: в книгу включен "отрывок из пьесы" - он откровенно скучен, потому что не оживлен личным обаянием звезды на сцене.)

Звезда живет за своих слушателей, озвучивая эмоции, на которые у тех не хватает энергии и досуга. Стихи Воденникова душевны - в том смысле, в каком говорят: "душевно посидели мы в кафе в пятницу". Это поэт психологического комфорта. Его аудитория, может быть, чуть более рефлективна, чем, например, у бардовской песни - и, соответственно, несколько уже, - зато больше зарабатывает. Из 48 страниц сборника стихи занимают 32, на остальных - заголовки разделов или вовсе ничего. А по цене книга сравнима... ну, скажем, с 300-страничным сборником прозы Андрея Левкина. Собственно, это не книга поэта - это билет на концерт, буклет к концерту.

Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля -
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно - но не я, не я.