Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Фигура умолчания
Елена Шварц. Дикопись последнего времени: Новая книга стихотворений. - СПб.: Пушкинский фонд, 2001

Дата публикации:  28 Февраля 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Hовая книга Елены Шварц порадует ее поклонников.

Нечто в этом роде писал Георгий Адамович о каждой новой работе Марины Цветаевой, поэта-непослушника, игнорировавшего столь умно выстроенную им школу "парижской ноты". Акцент в такой фразе всегда был на точке. Фигура умолчания говорила о том, что противников у поэта немало и критик - в их стане. Всякое живое явление многограннее применяемых к нему оценок, поэтому современникам трудно друг с другом.

Поклонники Елены Шварц шумят на семинаре Е.Б.Рейна в Литературном институте, где часто бывают именитые гости, и просят пригласить ее, когда он спрашивает, кто еще им нужен. Им хочется убедиться, что она пока еще - одна "из этих, / Похожих на корешки мандрагор", а не "все и никто", как ей бы хотелось самой.

- Как я ее из Питера достану? - фыркает Рейн. - Дозванивайтесь сами.

Но молодежь не унимается:

- Какая она?

...- Да нет никакой Шварц, - вскричал как-то радикальный арт-критик Виталий Пацюков. - Есть Пригов, Рубинштейн, у этих - новое. А Шварц - культурный поэт, встроенный в линию Цветаевой.

...- Она создала свою школу, - говорит поэтесса Екатерина Шевченко, - после нее появилось много "маленьких Шварц", которые тоже пишут о страшном, но мельче. Я бы хотела один раз ее увидеть, хотя и не люблю ее стихов. Мое сердце она оставляет холодным - а зачем тогда мне сердце? Но она гениальна. Она свободна, как никто, она пересекает все пределы и попадает куда хочет, как рыба, только чуть шевельнувшись... - Увидев у меня в руках эту рыжую книжку, Катя перестает моргать.

- Подожди пару дней, отрецензирую и подарю.

- Дай хоть подержать!

Даже если мы ей дозвонимся, даже если увидим ее мандрагорой, - что нам станет понятно? Пойдемте лучше по ее страницам, следов здесь больше. Оцарапавшись о неотшлифованные строчки, узнаем, что она прекрасна и страшна, как Елена Троянская, как всякая необузданная стихия. Еще - бездонна, глуха и слепа, как супрематический квадрат, который черен без оттенков, уперта в прямые белые углы - границы явного контраста, единственно способные остановить ее.

Она наталкивает на размышления о своем имени, когда два кратких разноязычных слова свинчивает в одно и дает варианты его толкований; "Мондэхель" - так называется гостиница, метафора нашего мира. "Если прочесть это слово по-немецки (с французской связкой), выйдет "ясная луна", если же первую часть слова по-французски, а вторую - по-английски, то: "мир - ад". Можно придумать что-нибудь еще: на один архетип ляжет несколько мифов, как всегда у нее.

...Я думала, что это - просто скука, а это - скука вечности самой.

Это скука незнания и неимения - черных дыр, которыми разверзаются "проклятые вопросы", когда лезешь туда с ногами, - за них с некоторых пор обязан браться и поэт, философы-то перестали справляться. Вот и выросла тихая еврейская девочка, взяла себе в горсточку все горе романтиков, пошла куда глядели ее разные глаза

(...И в одном глазу лазурном
Дырочка видна,
А в другом глазу пурпурном
Нету дна)

и очнулась в полете:

Растет, растет рассвет.
Заканчивая опус,
Я замечаю - что
Лечу давно уж в пропасть.

Сама ль оступилась,
Скользнула с краю,
Иль кто-то подкрался,
Толкнул - не знаю...

Это скука выдумывания - что еще остается поэту, вечному ребенку, несущему такую ношу? Который знает только черное от истины? Лепить из черноты фигурки: цветок, овечку, свечку... Выдумывать оттенки, которыми может отсвечивать черное: синий цветочек, палевые волки, желтые школьные окна задолго до рассвета... Отсюда вариативность ответов на любой вопрос: не врать же, коли не молчится. Играть в кромешной темноте цветными пятнышками, которые видишь, надавливая на глаза: выдумывать мифы, раздваивать смыслы, ширить выбор. Давать "портрет блокады" через жанр: "натюр (о поистине!) морт" и пейзаж, написанный вороньей кровью. Предлагать варианты начала и конца бытия, чтобы как-нибудь истолковать середину человеческого века, в которой так внезапно очутился. "Мир наш - гостиница, это известно младенцу..."

Так сам поэт в своей игривой детской честности, которой прикрывает правду страшного незнания, становится столь чистым и прекрасным, что начинает служить не убранством своему содержанию, а прикрасой (как сказано у Канта в "Аналитике прекрасного", и убранство должно воздействовать формой, а если оно привлекает качеством материала, - это лишнее, это прикраса).

Поэтому составляем уравнение: по себе она тоже скучает. По отражению в зеркале, по умершей матери, по своей несуществующей земле.

Да-да-да-да! Я император
Клочков, разбросанных вдали.

В тоске по человеческим пределам, в которых ей нечем держаться, она отзывается только на трогательное.

Собака и нищий,
И девочка плачет,
Луна все белее летит, -
Ужели для всех одинаково значит
Весь этот простой алфавит?..

Больше здесь нет для нее ничего: ни приятного, вызывающего склонность; ни прекрасного, вызывающего благосклонность; ни хорошего, вызывающего уважение; ни функционально полезного: азбуки, грамоты, формы. Потому что здесь нет абсолютов, которые только и равноценны золотнику ее души, проглоченному хищной жизнью.

Меня не выблюет чудовищная глыба,
Ей контрабандный дорог золотой.

Любить единичное, временное, преходящее она не способна. Разве что жалости все это - и все эти - достойны. Искушенная потусторонним, она не может жить на этой стороне. Ее здесь ничего не держит, кроме собственного органического состава, что и является ее главной проблемой. Это - единственное, что не дает ей прорваться в материнскую ширь стихий, породивших ее поэтическое существо: челку подожгла, ресницы опалила, плечом вырыла колодец, порвала сердце, заломила руки, как на дыбе, рассмотрела, как пульсирует жилка в запястье, из глаз вылила море со всей фауной и флорой, наглоталась слез - а они "превращаются в брюхе / В мелкий горбатый жемчуг"; посыпала голову пеплом, спалила ум, как листву по осени...

Зачем себя так мучить, всегда - не до конца? Чтобы чувствовать боль, свою единственную координату.

В зеркале нету тебя - так, лишь облако, эфемерида.

Где и когда живет Елена Шварц?

Времена у нее - последние, декларированные на обложке. Такими, последними, они перевозятся через любые границы - хоть в начало мира, хоть в конец, хоть в предел ее биологической жизни: в уют материнского чрева, где чуть больше полувека назад ее телом облеклась ее душа, в гордыню двойного сиротства (мать потеряла, Бога не нашла), которое она носит как сан. Кладь эта - с двойным дном, двойными стенками, в пазы набиты многосмысленность и мировариантность: хотите думать, что название обозначает "недавние записи", - не ошибетесь; хотите верить, что поэт на грани самоубийства и "дико" пишет в человеческом отчаянии, - пожалуйста; хотите видеть в этом апокалиптическое пророчество (только такой жанр-де для поэта и мыслим), - кто вам не дает.

Пространства у нее - предельные. Где она только не прописана: в аду, на Луне, Венере, Марсе, на дне морей, в Хабаровске, на ядре земном, в Ноевом ковчеге, в пасти у Бога, в раю, где похолодало, там, где Грааль... В Санкт-Петербурге она тоже бывает - одной ногой. А еще двумя - в Антарктиде и Амстердаме. Стоит и колеблется, как треножник. Или оседлает корабль, на котором прокатился Рембо, - и попадет в чрево большой трески - своей "каморки", где при черной свече черной ночью страшно пишет о черных цветах.

Думаете, она хочет вас видеть, поклонники? Думаете, ей есть до вас дело? Думаете, она верит, что вы ее понимаете, можете чувствовать что-то похожее на ее вещую боль, ее доисторический страх?

Ужель и у тебя душа,
Размноженный прохожий,
Такая ж дремлет, чуть дыша,
Под синеватой кожей?

А кого хочет она видеть? О, это особый разговор. Если вы обратили внимание на то, что она больше не пишет стихов, обратите внимание и на то, что именно она теперь делает. Великий стеклодув, она самозабвенно выдувает из непрозрачного стекла подобия сферических пространств, где со всей философской серьезностью и художнической безответственностью назначает свидания Богу, который или совсем не приходит, или присылает вместо себя "тупого Самаэля" с солдатами. Вот и живет Елена Шварц "на теплой выжженной траве / Не час, не два, / Не жизнь, не две...".

Стихи писать ей давно надоело - несерьезное занятие, детская забава. Поэтому она презрительно рифмует "житье" - "литье", "лазурном" - "пурпурном", "землемера" и "меру"; поэтому городит спондеи из двусложных слов, давая подзатыльники спотыкливым хореям; поэтому какие-то длинные космы всегда выбиваются у нее из-под метра, и заправить их некому. Махнув рукой на версификацию, не достойную критики, продираясь сквозь дикопись, ищешь тропинок, которые вели бы к точке "я", - но она столько ложных натаптывает, потому что сама себя ищет, не видит, не знает... Петляя, бежит от себя в чьи-то книги, жалеет Россию, спорит с блаженным еврейским философом, которому ее ужасный Бог однажды показал сияющую фиксу.

Я не буду искать у нее глубин гуманитарного знания; все ее аллюзии - чистейшая мистификация. Человек она явно необразованный - в том смысле, что знает все совершенно по-своему, апофатически, вне согласия с любой известной в человеческих пределах систематикой начал, - здесь ей все по колено. Но ей положено по статусу все знать - вот она и подступается к миру со своим испепеляющим инструментарием. Поэт ведь - наравне с философом теперь в духовной табели о рангах; только философ - чин военный, а поэт - светский.

Бродит она по грязной свалке, какой ей кажется наш мир при свете черной свечи, и выбирает из прогнившей кучи огарков и обносков, обмолвок и обломков все, что годится. Ее растерянные, бесконтекстные интеллектуализмы - мифографический материал, из которого поэт - вечный варвар - строит себе шалаши в том или ином хронотопе бытия. Сегодня поэт хочет быть умненьким - "сентиментальным" по Шиллеру; уж очень раздалось культурное пространство, всеми силами надо осваивать.

Римское в ней не эллинизировано, страшит и отталкивает архитектурным гигантизмом и жестокостью: всех поселить в бетонные гостиницы, сбросить со счетов. А органичное, варварское - смешит и умиляет. И вепрь-то у нее - птица ("Тоска в лицо влетает вепрем"), и "двойник" не склоняется ("Льется, захлебывается, прет / Через край, - превращаясь в двойник"), и "Двойной смысл в последних двух строчках" (примечание к стихотворению "Об однодневном посте и таком же котенке") - тут хоть бы одинарный к чему-то общевнятному пристегать и постичь.

Забавен синтаксический примитивизм: дыхание так ровно, что становится в строчку без сопротивления, часто даже недозаполняя ее, мельчит охваченные измерения. Улыбку вызывает увлечение недорогими играми: "я горе горькое горе", "душила душу"... Содержание, однако, серьезно, грозит критику пальчиком: не замай. "Время(пре)провожденье" она пишет с ошибкой и важно так нумерует. Ах да, есть варианты смысла: время - последнее, его провожают, а не препровождают, извольте опять посерьезнеть. А "ничесо", "убивцы", "токмо" - диалектизмы для каких подтекстов, зачем ей "русский траченый язык"? Или так просто, "в кожу въелся", как сама признается? Да нет, для подтекстов: для библейских, конечно, - держите себя в руках!

Диагноз всему этому поставил Шиллер, разделивший поэтов на наивных и сентиментальных (непосредственных и рефлексирующих). Наивный поэт, укорененный в чувственном, воплотившийся в культурной формации, имеет лишь два варианта судьбы в не органичном для него мире. "Либо в нем возьмет верх общее родовое начало, тогда он покинет свой вид и станет сентиментальным поэтом, лишь бы остаться поэтом, либо - если в нем преобладают видовые особенности, - он покинет свой род и станет заурядной природой, лишь бы остаться природой".

Елена Шварц - поэт во что бы то ни стало. Критикам с ней всегда будет трудно, редакторам тоже. Это видно по нью-йоркскому изданию 1985 года, составленному Ю.Кублановским из нескольких ее неопубликованных книг. Это видно и по новомирской публикации прошлого года, составленной им же, куда вошли стихи из рецензируемой книги. То, которое мне кажется наиболее чистым и даже программным, туда не вошло. Это - "Верченье".

Кружись, вертись!
Раскинутые руки,
Вращаясь, струят ветер,
А после ветра диск
Сам понесет.
Ты превращаешься в водоворот,
В вертеп, в вертель,
И вот уже вокруг тебя
Несется мира карусель.

Уже вокруг летящей плоти
Кружатся памятей полотна
(Они пришиты так неплотно),
Одежды двойников моих,
И хлопают на повороте.
Но что "я"? Ось.
Я устаю,
Смотрю я вкось
На звезд прилипших стаю, -
Все ж у земли сырой во власти,
Боюсь - я вылечу из вихря.
И падают с худых запястий
Венеры и Гермеса гири.

У нее действительно много знакомых, чьи сувениры можно отыскать в ее стихах: Пастернак ("Земля Товарная"), Мандельштам ("здесь я и жрица, / и черная злая овечка"), Цветаева ("Зачем смертельна мягкость рук, / Бесчисленность, безмерность?"), Розанов (манера указывать поезда и корабли, на которых писалось), Хлебников ("Ковчег", "Духовой праздник", неологизмы, манера выходить за границы литературного). Но и собственная доминанта - предельно явственна; отвечу Пацюкову.

От Цветаевой ее отличает ровность дыхания, тишина восклицаний, религиозность, холодность, безлюбость, полная незаземленность - вы не правы, Виталий Владимирович, не строится она в цветаевскую линию - если эта линия вообще существует. Но я попробую и вас понять, чтобы возразить вам убедительно, поскольку сходство для вас тут важнее, чем разница. А сходство действительно есть: романтический аутизм у них общий. (Романтизм как продолжающееся в ХХ веке явление обоснован, например, у В.Вейдле в книге "Умирание искусства".)

Постмодернизм - это "здесь-и-сейчас", но без беньяминовской ауры; было секунду и минуло, не получив исторического продолжения. Вот и все ноу-хау. То, что здесь ценно для вас, течет по руслу ваших рассуждений о конце России, а не только Европы, о дискретности времени - последнего времени. Поэтому "здесь-и-сейчас" вам необходимо от художника, выразителя духа предсмертного времени, а исторического продолжения - не нужно, чтоб не мешало теоретизировать. У Шварц выразительность - та же, но нет координат, это чистая поэтическая субстанция, объединенная с подобными и тем гарантирующая искусству его континуальность и неумирание. Вот почему ее последнее не совпадает с вашим. Вот почему поэт для вас - фигура умолчания.

Поэт - это странное, не вымирающее, вопреки теориям, явление, которое почти изжитое искусство новейшего времени выталкивает за свои пределы, вытесняет в природу. А оно может не уходить - это его выбор. Оно может ютиться в жанре и умирать вместе с ним. Может его оживлять накануне самих похорон, переполняя своей целительной кровью. Но, теряя много сил, с каких-то пор оно не может не покидать литературных пределов, чтобы где-то, где есть еще более сильные духи, которых уже ни в природе, ни в культуре не сыщешь, этих сил набираться.

Поэт Елена Шварц - это дух далеко не абсолютный: зримый лишь духовидцами. Недаром сама она встречает в блужданиях по собственной тьме то Блаватскую, то Сведенборга, то Экклезиаста, то ангела смерти и трехглазого гнома-шахтера, то кошку, собаку и "мыша"... вдруг замечает человека, который "счастлив однажды был ею", - скорее с удивлением, чем с благодарностью... а хочет видеть - только Бога, всегда повернутого к ней страшной ипостасью. (Его нетрудно оправдать, если учесть, что Бубер у нее неправ, а человек - стог сена, в котором Бог-иголка потерялся и сошел с ума. Причем Буберов Бог - тот же, что и у Ницше. Это к слову о "культурности" Шварц.) Поэты романтического склада, свободные от теорий, своевольные до того радикализма, который уже не имеет товарного вида, - не ваш, Виталий Владимирович, материал. Да и не мой, если честно, - хоть и по другой причине.

Какой же критик возьмется оправдать явление, которое то и дело покидает границы его компетенции (литературы), прогуливаясь где-то вне их - одетое лишь в набедренную повязку из знакомой ткани? Шиллер нас предупреждал: не порождаемые культурным обществом, такие поэты "появляются вне его как чужеземцы, которым удивляются, или как невоспитанные дети природы, на которых сердятся... Их ненавидят критики, ревностные стражи вкуса, как нарушителей границ, которых следовало бы, пожалуй, заставить замолчать".

Кант, Шиллер, Вейдле, Беньямин, Адамович - не слишком ли много аналитических сил здесь приложено? Не слишком; по-моему, для освещения всех граней кристалла - современности, выраженной через искусство - и этого мало. Собирая просвеченные анализом плоскости в некий объем, я пытаюсь получить искомый облик современного себе поэта - живого, пишущего, не оконченного. Кант: уверенное разведение духовного и душевного по полюсам. Шиллер: фиксация момента, когда культурная рефлексия вменилась в долг поэту. Вейдле: узаконил последний жест, с которым поэт отвернулся от публики. Беньямин: обнаружил и объяснил необходимость шокового воздействия искусства, что выводит поэта с его созерцанием за черту современности, отбрасывает в завершившуюся традицию.

А сегодняшний критик (скорее - эссеист) пытается судить сегодняшних художников без систематизации и осмысления духовных явлений, породивших их поведение в мире. Получается плохо - зато пишется здорово. Когда нам это надоест (может ли быть, чтобы жить надоело?), возможно, осветив грань за гранью почти утерянное из виду явление, мы и найдем поэта среди людей, умеющих писать хорошие стихи, чье право на существование в литературе пора оспорить, - как в свое время в своем месте оспаривал Георгий Адамович право поэта самостоять и иметь вдохновение без всяких на то внешних причин. И тем вернем ему желание писать стихи.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Александр Уланов, Прести(ди)житатор /27.02/
Дмитрий Воденников. Как надо жить - чтоб быть любимым. - М.: ОГИ, 2001.
Елена Гродская, На скрещении сквозняков /27.02/
Михаил Айзенберг. Другие и прежние вещи: Книга стихов. - М.: Новое литературное обозрение, 2000
Линор Горалик, Она танцевала я лежала /26.02/
Цруйя Шалев. Я танцевала я стояла: Роман. - Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты культуры, 2000.
Дмитрий Бавильский, Туши свет /22.02/
Андрей Волос. Недвижимость: Роман. "Новый мир", 2001, ## 1, 2.
Анна Кузнецова, На скамье обреченных /21.02/
Василий Комаровский. Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000.
предыдущая в начало следующая
Анна Кузнецова
Анна
КУЗНЕЦОВА
kuznecova@znamlit.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru