Голуби прилетят, спустятся в кастрюлю, и я залью их кипящим.

В.С.

"О, слушай, слушай, как маразм / приподнимает хвост кометный. / Как ночь мучительна, мала, / как волчья ягодка, химерна". Наверное, от такого в 1963 году, да в стихотворении 27-летнего автора, у многих могли мурашки по спине пройти. От неожиданности эпитетов: "жирные птицы мудро пронзают / рыбу губой костяной". От красочности: "Сентябрь! Ты - вельможа в балтийской сутане".

А Соснора - это еще и разнообразие звуковой организации, палиндромы, неточные рифмы. Выявление смысла через звучание. "Теперь от вас - воспоминанье, вас - пониманье". "Хотьба": воля римлян - и шаг легионов. "Читайтель": обращение - и предложение. Широкий ритмический спектр, использование античных размеров, например ямба с переставленным-приплясывающим в последней стопе ударением - на манер какого-нибудь Гиппонакта. Погружение в древнегреческую повседневность ("есть кувшин вина у меня невидный, / медный, как охотничий пес поджарый"). Отсылки к мифам, в том числе не слишком известным - о Библиде, скажем. Причудливая география телесности. "Лебедь-шея - это евангелия, / бог-башка - это Египет". Глубокая рефлексия, спрашивающая: как заплакать слезе? Глоссолалия колдуна и грамматическая свобода. "Где Макар теляет к ракам с харей хрю". Самоирония и умение видеть необычное в обычном. "Воду поджарим на сковородке, в нее окунем чеснок и кильки хлебнем до дна. / Ночью носки в стирке протрем и будем, как боги, бежать в носках на Закат..." Пронзительность печали. "Плакать не надо, Вы, - будем как чайки Египта..." Тогдашний Соснора не блекнет и на современном поэтическом фоне (не содержалась ли, например, в его дождях для ремонта растений механизированная вселенная Еременко с филином-биноклем и соснами, которые "привинчены снизу болтами"?).

Но, видимо, поэзия и впрямь всегда продолжается с того места, где пресеклась. Соснора щедро использует находки раннего Маяковского. Или Цветаевой: "Млечных морей слеза не просочится в миф. / Благодарю за - ваш, любимая, мир..." Культурный разрыв настолько велик, что для восстановления преемственности приходится отойти еще дальше - к романтизму, в ХIХ век. "Стой, страсть моя. Стой, жизнь желаний. / Я лиру лишнюю держал". К высокопарным интонациям той эпохи. "Ударит колокол грозы, пророчеств, / - я не боюсь / ни смерти, ни твоей бессмертной славы, - звезду возжечь!" К повествовательности стиха, балладному многоглаголанию. К романтической разочарованности. "Лишь на юбилеях гарцует быдло... Яхонты, бериллы, брильянты были - стали стекляшки". К скабрезной иронии - вполне в духе Гейне. "Зады мы любим, они - как солнца! - а возле, возле / младые люди, и все в кальсонах, и все в волосьях".

Мелодическое разнообразие часто сбивается на романсово-эстрадные интонации. Не обошлось без цыганщины. "Женщины первой не женский смех - / пропадом! тройкой с бубнами!" Сближение слов по звучанию то и дело оказывается чересчур прямолинейным. "Рок Рафаэля! Байрона бред! Моцарта месса! Пушкина пунш !" Иногда оно столь навязчиво, что, натыкаясь на "котлеты в общем котле", думаешь уже не о стихах, а о том, что котлеты все-таки жарят на сковородках. А чрезмерно картинные сравнения порой заставляют вспомнить так и не переведенные в СССР соображения Готфрида Бенна о том, почему плохи стихи, доверху нагруженные "как".

"Какие судьбы / я развиваю? / Святые струны / я - разрываю!" - неужели это и есть штурм космоса слова и работа на крайних пределах обновления поэтического языка, которые усматривает у Сосноры Вл.Новиков? Однако ж популярности поэта его романтизм, безусловно, способствовал. Поэзия ХIХ века - то, что учили в школе, то, что привычно. Популярен ведь и другой неоромантик - Елена Шварц.

Ну и к чему мы пришли? Соснора - переходный автор, наряду с Красовицким или Роальдом Мандельштамом заполняющий лакуну между поэзией первой трети ХХ века и ее дальнейшим постсоветским развитием? Нет, не все так просто, ведь Соснора наделен редко встречающейся способностью к метаморфозам. Вот он углубляется в историю и комментирует гибель Павла I аллюзией на "Остров сокровищ" ("Михайловский готический коралл! / Здесь Стивенсон вскричал бы вслух "Пиастры!"). Живописует фантасмагорический Петербург, в котором правит Иван Грозный. Петра, "умнейшего головастика" (интересно сравнить это с почти безголовой шемякинской статуей в Петропавловке). Смешиваются история, география, скульптура, ботаника. "У моря в Риме Ленинград стоял, / в нем Невский Конь стоял, как гладиолус". И появляется способность опускать лишние звенья логической цепочки, высвобождающая образ. "Есть ход за Маятник, да вдруг / на труп не хватит дров. / Я строг, костер, и пышет Рим, / а он уже без рам". Связи становятся объемнее. "Ты на заре мой желудь не буди! / Снег слег меж новогодних ног Астарты..." Семантические сдвиги порой напоминают Введенского. "В тех башнях три женского тела сидят / и белые груди едят".

Любопытно, что романтическое излишество сохраняется. "Я - солнце слез, рассудок серебристый, / я жизнь зажег, как ночь коня и ног..." Опять цыгане. Опять Цветаева: "Живите же с финансами, - / вот тут, / с билетами, по литере, / от - до, / мундиры и строители, - / казенный дом!" Сплошной Гаммельн, Крысолова бы туда запустить... В 2000 году как ни в чем не бывало продолжаются вариации на тему мировой скорби. "Как тоскливо в этом скользком / грязномирье, - от чудес!" Формальные поиски Сосноры соответствуют мировоззрению начала ХХ столетия, а часто - и ХIХ. Вселенная по-прежнему вращается вокруг авторского "я". "В этом мире слишком "много" миров, / предпочитаю "я"..." Соснора учитывает опыт поэзии "серебряного века" - почему бы не учесть и опыт поэзии современной, в которой возвышенных клише сильно поубавилось?.. Тем более что Сосноре близка другая черта этого опыта - трудно доставшееся осознание того, что "ничего нет аморальнее для искусства, чем правильность речи".

Прежняя форма явственно узка этому новому содержанию. Anno IVA - 658 строк унылого пятистопного ямба - предвещает назревший переход к прозе. Проза и появляется - расшатанная, развинченная, бренчащая, интонационно много свободнее, нежели поэмы. "Что мне так ментолоподобно? - воткнуть иглу и дунуть, и заиграет часовой механизм, и заплясуют в стаканчике. Гоголь с животиком, с макаронами, толстопузик и тонконожка, долгоносик. Сбыточно, сбыточно! Если день сдан в архив, он может возобновиться, но ставим скрепки". Иногда это похоже на автоматическое письмо. Может быть, перед нами встреча русской литературы с сюрреализмом, случившаяся лишь сейчас, а не в 20-х годах в Париже (тем паче что сюрреалисты были очень романтичными молодыми людьми)? Да и всяческих распоротых животов, набитых волосами, у Сосноры - изрядно.

"В дни надежд на душу населения приходится 1 паук-письмоносец и один сверчок из азбуки Морзе. Ты видишь надежную стену, не пробить ни одной пробкой от шампанского. Я беру двумя руками перо, как штангист, а оно пусто, можно и ногтями делать рисунок на песке, вырабатывая летучесть". Именно этим Соснора и продолжает заниматься - с огромными энергозатратами, через неудачи и успехи. Сомнительно, впрочем, что критикам-апологетам эти успехи заметны. Иначе апологеты заметили бы и Аркадия Драгомощенко, Ивана Жданова или Владимира Казакова... Скорее всего, они видят только то, к чему привыкли: палиндромы да романтизм, Хлебникова да Цветаеву.