B подборке три рассказа, которые отчего-то хочется назвать небольшими повестями. Странное ощущение, которое я попытаюсь объяснить.

Трио это построено по схожим схемам сшибки двух миров. Их параллельности и возможности-невозможности пересечений. В "Полете шмеля" Усыскин сначала описывает бессмысленную жизнь bombus terrestris ("земляного шмеля"), а затем - точно такую же, но уже на примере новорусского бизнесмена. Мораль очевидна, ходы предсказуемы.

Во втором, "Урок английского", автор проникает внутрь сознания школьника, озабоченного половым созреванием. Понятно, что градус откровенности и раскрепощения будет крепчать по мере углубления в дебри иностранного языка. Но нарастающая эрекция не имеет разрешения и не совпадает со звонком, уступая место размышлениям автора о превратностях собственной судьбы.

В рассказе "Медицинская сестра Анжела" снова чередуются картинки внутренних монологов ничем не примечательной женщины и агрессивной, безжалостной действительности: согласившись на свидание с охранником пациента, Анжела оказывается вовлечена в подготовку убийства больного. И т.д.

Мораль сей басни такова... Лучше Мандельштама все равно не скажешь.

Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.

Наконец-то совы суть то, чем они кажутся. "Не разбирайся, щелкай, милый кодак..." Отстраненная, меланхолическая манера повествования выдает в авторе исследователя новых черт современной жизни. И, между прочим, последователя Виктора Пелевина - самых первых его произведений, в которых важна была голая сюжетная конструкция, ничем не скрытый скелет, выпирающий в разные стороны.

Впрочем, есть и отличия. Сам по себе сюжет Усыскину неинтересен: Анжела не успеет сделать смертельный укол, так как больной умрет сам. Автору не важно, поддастся соблазну медсестра или все ж таки преодолеет его; ничего, кроме монтажа, сшибки разных ступеней лестницы, не интересно.

Плюс виноградное (или пушечное) мясо сочных и избыточных подробностей, в драпировки которых Усыскин прячет декларации о намерениях. Актуальное переживается им и его персонажами не на внешнем уровне социальных отношений, а где-то глубоко внутри личных физиологий. Там, где свинцовые воды бессознательного превращают нас в ос и комаров.

Выходит разомкнутая вовне структура, форточка, фортка, куда все время поддувает.

Здесь, вероятно, и происходит событие отличия повести от рассказа, который обычно подобен вещи, замкнутой на самое себя. Скажем, в том же февральском номере "Урала" опубликованы традиционные рассказы челябинского прозаика Рустама Валеева, как бы равные собственным очертаниям. Объемы двух подборок в журнале приблизительно равны, а вот ощущения они оставляют несхожие.

Тут можно было бы углубиться в расследование разницы двух писательских подходов, настругать оппозиций и т.д., но зачем, когда Усыскин уже проделал за нас эту работу. В каждом тексте он совместил несколько разнонаправленных дискурсов, из которых в монтажной замысла и склеил, склепал свои короткометражки.

Нечто подобное - на уровне формального решения - случилось в недавней повести Андрея Дмитриева "Дорога обратно" ("Знамя", 2001, # 1), которая, несмотря на небольшой объем, оставила ощущение мощного, эпического дыхания. И вовсе не из-за показа панорамы общественной жизни или человеческих отношений, но потому, что Дмитриеву удалось выстроить весьма неприметную систему сюжетных перепадов, высекающих впечатление неожиданной широты.

Дмитриев рассказывает историю неграмотной крестьянки, попавшей на празднование дня рождения Пушкина. Там на последние деньги она покупает типовой сборник стихотворений классика. Последний абзац повести - простое перечисление известных текстов ("К Языкову", "К***", "Под небом голубым страны своей родной", "В крови горит огонь желанья..." и т.д.), - как и несколько прикосновений к литературной реальности по ходу дела (топография Пушкинских гор, мнимая могила поэта, выступающие на митинге писатели), выводят повесть на совершенно иной уровень.

Как если бы деревенская затоптанная дорожка вдруг обернулась широким и почти скоростным шоссе.

Произвольное наложение параллельных миров, удвоение реальности расщепляет атомы рассказа как некоего единства. Выделяемая при этом энергия расширяет возможности конкретного сюжетного времени и конкретного текстуального пространства. Рассказ превращается в повесть; повесть на всех парах несется к станции "Роман", оборачиваясь по ходу чтения настойчивым, упорным шмелем: здесь оптика иная, логика - тоже, чего ж еще для эпической специфики надо?

г. Челябинск