B своей первой книге ("Стихи про Глеба, Доброго Барина, царя Давида, Фому и Ерему, Лютера и других") Евгения Лавут меняла маски. Образ автора, персонажи, сюжет были условны. Но за условностью чувствовался некий конкретный опыт (наверное, не жизненный, а душевный), о котором хотелось узнать поподробнее. Было интересно, что заставило автора написать про "убогого":

Он не желал чужой жены.
Его покусывали блошки.
Ему всегда были нужны
Глотки воды и хлеба крошки.

В этом стансе сквозило сознательное самоумаление. Классическая державинская цитата "Я царь - я раб - я червь - я Бог!" развертывалась в стихотворении "Царь", где "...Царь уснул, / Своим забытым Богом телом / Согнувшись робкою дугой, / Убогий и полунагой, / приравненный к червю и пыли". Строчки несколько абстрактны, но за ними - вполне определенное желание автора ни в коем случае не вознестись. Да, конечно, "быть на коне" - совершенно немодно и считается дурным тоном. Вспомним и стремление пушкинского Чарского остаться частным человеком... Одако же у Лавут - немножко другое. Она смотрит на всех своих героев с явным сочувствием и ощущает не их "частность", отдельность, а - именно распростертость перед Богом.

Название сборника "Амур и др." менее населено по сравнению с первой книжкой. Появилось вольное (но не своевольное) обращение с рифмой и ритмом, условность исчезла. Автор уже не прячется за масками, а пишет исключительно от первого лица.

Обилие уменьшительных суффиксов ("моторчик", "монетки", "машинки", "подарочки", "подружки"; все эти слова - из одного стихотворения) создает иллюзию детскости (девчоночьей детскости). С другой стороны, это наведение на резкость, рассматривание под микроскопом. Деталей быта - хоть отбавляй (и памперсы, и знакомое подросткам до 16 и старше "Наше радио"). Отвлеченность уступила место подробностям и частностям.

Но по сути представление автора о себе не изменилось. По городу Лавут ходит "чужим микроскопическим телом", а стихи "до чего меня мало / мало в этом котле / в этом месиве свежем / в новом мира клочке / в реве, в хоре медвежьем / в страшном божьем зрачке" говорят о том, что автор - может быть, и не пыль, и не червь, но во всяком случае не точка отсчета. Мне кажется, тут не "смирение паче гордости", а вполне осознанное самоощущение "маленького человека", который, в отличие от Акакия Акакиевича, ничуть не унижен собственной малостью: "Только Бог отчего-то обо мне помнит / Нащупывает как монетку в кармане / Гладит внимательным пальцем / И отпускает".

Что происходит в этом крошечном, очень независимом внутреннем (и художественном) мире? Один из любимых мотивов Лавут - память. Память о том времени, когда "предпочитали зажигалкам спички", когда "про детей считалось - плачет потому что голодный". Желание убежать от себя-повзрослевшей, возвратиться в тело пятилетнего ребенка "вором на место кражи", попытаться вторично войти в ту же реку. И осознание того, что это невозможно, - источник грусти.

Грусть же понемногу перерастает вот в такое: "Уйду неслышно как душа из тела" и "кто выдумал меня придумай теперь другую". Но ничего другого не дано. Остается только "горячечный жест прощанья" (с собой? С Богом? может быть, с Добрым Барином?). А еще остается - спрашивать, перепевая известный всем мотив:

скажи мне кудесник любимец благой
что будет со мной через месяц-другой?
кто даст мне напиться кто даст мне уснуть
и что я там выберу - плыть ли, тонуть,
оставить ли груз мой на том берегу?
и что я успею? и что я смогу?
смирюсь ли, смирюсь ли со звоном в ушах?
(и буду как голубь печатая шаг
пацификом метить сырой перегной) -
скажи мне что станется в жизни со мной

скажи мне что станется в жизни вот-вот
глядишь мою речку да море глотнет
неужто все плыть мне да что я - кора
да что я кораблик - да нет, мне пора,
куда-то, да что там, где нет ни хуя,
туда, где гуляем лишь месяц да я

• Рецензия Дмитрия Ольшанского ("Сегодня")
• Рецензия Михаила Айзенберга ("Итоги")