Стихи, стихи!
Среди трухи - стихи!
Те самые - те, знамые-незнамые.
Те, на ухо названиваемые,
откуль-докуль не спрошенные -
воскресшие!
проросшие из прошлого!

Этот голос, действительно, откуда-то оттуда. Из-подо льда, из-под асфальта. Яков Абрамович Сатуновский - из тех, кто протаивал окошко в бестолочи и маразме тогдашней жизни. При понятном отношении к системе он не был, строго говоря, антисоветчиком, он просто был нормальным человеком с нормальными человеческими реакциями. Ведь написать "освежила душу война-военщина", зарифмовав это с "толстовщиной" и "достоевщиной", означает одним "смертельным намеком", но без всякого нажима остановить любого умника в рассуждениях о "непобедимости", "силе и славе", "слове и деле" и т.п., и т.п., и т.п. А только и правда, убивают - казалось бы, это самое ясное

(Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7),

но когда о самом ясном сказано самыми ясными словами, то приходит ощущение не просветленности князя Андрея перед смертью, а просто удивления и оторопи : бывает же такое! Немножко не веришь собственным глазам, когда читаешь Сатуновского.

Я в начале написала, что он "откуда-то оттуда". А может, он, как его Андрей Платонов - "Мужик с желтыми глазами, / прибежавший откуда-то / из полевой страны"? Вы можете возразить: какая еще "полевая страна", когда все просто: "Попробуйте меня от века оторвать, - / Ручаюсь вам - себе свернете шею!" ("Умер Осип Эмильевич, умер".)

Сатуновский и не похожий ни на кого: "гиперболы, метафоры, литоты" для него - "вторичные половые признаки Поэзии", но имена, называемые им, сразу определяют топографию местности. Отпевая Мандельштама, говоря о единственности Маяковского, о невозможности воскресения Хармса и Введенского, упоминая Блока и Пастернака ("Вот и Блока нет, Пастернака нет, / одиноко мне в ледяной стране"), Сатуновский оживляет их, они становятся близкими и родными, совсем не классиками, а "тоже современниками".

При всей видимой простоте "речевой" (Всеволод Некрасов) интонации - Сатуновский не чужд и возвышенности, даже некоей торжественности тона, он не боится хлестких слов и восклицательных знаков.

О, как ты сдерживаешься,
чтобы не закричать,
не взвыть,
не выдать себя -
ничем -
посреди топота
спешащих жить, -
поскальзывающихся,
встающих,
оскаливающихся,
жующих,
сталкивающихся -
лоб в лоб -
толп, толп!

Сатуновский - "убитый, но живой", и речь не о том, что "жизнь она того / любого достанет" (И.Ахметьев), а о том, что поэт - "летатлин", и это для него обычное слово (как и "крылышкуя"), ведь Хлебников - учитель. Действительность крылышки подрезает, толпы наступают, и совсем неудивительно, что добрый, замечательно чуткий человек сомневается, все ли люди звери.

Неуютно поэту было и из-за его национальности. Он обостренно чувствовал свое еврейство, и свойственная ему одному ироническая полуулыбка не смягчает, а усиливает мотив оставленности.

Кончается наша нация.
Доела дискриминация.
Все Хаимы
стали Ефимами,
а Срулики -
Серафимами.
Не слышно и полулегального
галдения
синагогального.
Нет Маркиша,
нет Михоэлса.
И мне что-то нездоровится.

Стихи Сатуновского - лекарство не от скорби, но от любого вида оголтелости. Что делать, жить тяжело (и это не банальность, а правда), однако вот был же человек - и похожий, и не похожий, и такой, да не такой. Он мог написать про душу, играющую босиком на облаке в бадминтон, мог про закат ("не на закат смотрю / в закат"), мог про себя, что трус, но "не в ритме дело, и не в рифме", а в том, что жил поэт-человек Яков Абрамович Сатуновский.

Хочется поблагодарить составителей книги Ивана Ахметьева и Михаила Айзенберга (кстати сказать, автора точных слов о поэте в статье "Некоторые другие"; можно привести такую цитату: "Опыт Сатуновского уникален: он в одиночку открыл совершенно новый, как бы внестиховой, способ бытования поэзии"). Книга вышла своевременно, так как первые две, изданные небольшим тиражом, уже разошлись. Сатуновский, наверное, был бы доволен.

Я хорошо, я плохо жил,
и мне подумалось сегодня,
что, может, я и заслужил
благословение Господне.

4 мар 59