1.

Более всего прозе Исхакова "идет" сюжетная непредсказуемость, странная и прихотливая логика сюжета. Исхаков никогда не оправдывает жанровых ожиданий: читатель ждет уж рифмы роза, а в тексте все больше возникают мхи да лишайники.

Который раз Исхаков поступает одним примерно образом: начинает за здравие жанрового канона, но потом в сюжетопорождающей машинке его что-то ломается, некая центробежная сила начинает корежить произведение вкривь и вкось, чем дальше в текст, тем больше дров.

Тем более что всякими знаковыми, говорящими именами да реалиями, которыми Исхаков обильно посыпает начало, задается определенная инерция ожидания. Но, странное дело, всевозможные аллюзии и реминисценции оказываются обманками, мыльными пузырями; проза движется не к ним и не от них, но как-то параллельно им. А может быть, и куда-то вбок.

Точно таков, скажем, был и массивный эпос Валерия Исхакова "Екатеринбург", публиковавшийся журналом "Урал" в режиме реального времени. Благо Исхаков работает в сем достойном издании редактором и поэтому может позволить себе странный эксперимент.

Самым интересным в "Екатеринбурге", помнится, был его неопределенный жанр. Автор и сам, кажется, так до конца и не определился, в какой тональности выдержать собственное эпическое полотно. Понятно почему. Перед Исхаковым стояла сложная творческая задача: написать портрет города, крупного мегаполиса. А отсутствие предшественников и ясной творческой методологии вынуждало Исхакова балансировать между мыльной оперой, пародией и традиционным реалистическим письмом.

Точно такая же жанрово-сюжетная неопределенность царит и в новом романе Исхакова, весьма, впрочем, скромном по объему. Да и творческие и технические задачи здесь автор ставит тоже куда более простые: выстроить систему зеркал, в которых ошалевший от повторений и удвоений читатель должен потерять нить собственного (читательского) решения текста.

Фишка заключается в том, что один критик берет на отзыв две книжки, которые начинают плавно перетекать друг в дружку. В первой появляется персонаж, который покупает вторую книжку, в которой, в свою очередь, возникает еще один герой, читающий предыдущий опус и т.д., всего не пересказать. Реальность во всех этих превращениях текстов в другие тексты пропадает, фабула выходит совершенно борхесовской.

Своего увлечения аргентинским слепцом Исхаков и не скрывает. Как раз наоборот: начало романа вводит тему Аргентины, куда уехала его бывшая жена, и необычной для Урала жаркой погоды, случившейся внезапно осенью и, по сути, ну совершенно аргентинской.

Ага, понятно, крючок заглочен, и нужно ждать сложения сюжетного пасьянса в изящную, симметричную и герметично задраенную фигуру. Что, разумеется, в финале и происходит: все концы сходятся, и искусство вновь опережает, побеждает действительность. Магический реализм, как и было предсказано, мистические переживания и мир как совокупность текстов. Однако в нашем случае интересно совершенно не это.

Если у Борхеса и прочих западных авторов текст прямой стрелой движется к торжеству основного концепта, то у нашего Исхакова он все время норовит с этой самой прямой дороги сбиться. Запутаться и заплутать. Дело даже не в многочисленных "лирических" отступлениях и избыточной подробности проходных сцен, просто сюжет оказывается автору как бы и не нужным вовсе.

Не для этого он кашу из топора варит, не для того, всю эту мешанину затевает. Наиболее существенным оказывается сырое, рваное вещество, сваренное из необязательных слов, в шелухе которых как бы исподволь и вязнет нынешний исхаковский текст.

Главное в нем - не вкус, но послевкусие, не сытность, но ощущение насыщения, самого процесса поедания. Серое это вещество - тот самый фон, в который превращается наша, пробегающая мимо, жизнь.

Потому что жизнь - не будни и не праздники, но вода, протекающая сквозь пальцы, зубная паста в тюбике, картонный задник, ну да, фон.

Еще точнее, фон фона.

2.

Но Борхес-то ладно...

Бог с ним. Борхес давно и окончательно умер. Влияние его на современных литераторов наших оказалось столь велико, что в палестинах российских уже наработан свой собственный, автономный постборхесовский контекст.

"Читатель Чехова" легко вписывается в него, ложась где-то между интеллектуальными головоломками Юрия Буйды и историческими ересями Владимира Шарова.

Между прочим, роман последнего "Мне ли не пожалеть..." построен по схожему с "Читателем Чехова" конструктивному принципу - читатель входит в этот текст постепенно. Так пользователь персонального компьютера добирается до оконца нужной ему программы, обязательно минуя множество промежуточных стадий-ступеней.

Хотя есть и методологическое отличие: Шаров выстраивает свои выдуманные пространства на примере отечественной истории. А вот придумки Буйды более литературоцентричны, вспомним хотя бы вымышленного им нобелевского лауреата в романе "Ермо".

Вообще, нужно сказать, что всевозможные филологические и литературоведческие игры стали теперь уже общим местом нынешней российской словесности, напрочь отказывающейся замечать не только современную ей действительно, но и реальность как таковую.

Понятно, почему так происходит: нации, потерпевшие поражение в войне или пережившие какие иные крупные социальные потрясения, начинают отчего-то искать спасение в мифе, фольклорных мотивах, обращаются к мистическому опыту предшественников. Из чего и возникают всяческие "магические реализмы".

А у нас с этим аспектом мироощущения, можно сказать, серьезные проблемы. Кажется, ничего у нас не было и нет - кроме великой литературы и безнадежно гениальных писателей.

Другое дело, что в случае с Шаровым и Буйдой мы все время имеем дело с игрой вокруг конкретных исторических или литературных реалий. Подход Исхакова имеет совершенно иную дискурсивную основу. Чехов, заявленный в заглавии или же активно упоминаемый в тексте Дюма, не несет в себе никакого существенного смысла. На месте их мог бы быть любой другой писатель, иное раскрученное имя.

В книжках Акунина мы все время натыкаемся на намеки и отсылки к прямо неназванным Лескову, Достоевскому или Толстому. У Исхакова иная крайность - все здесь поименованы, только отсылки отсутствуют.

Связь означающего с означаемым оказывается уже даже не прерванной, но просто-таки потерянной.

3.

Возможно, это потому, что главным объектом описания и изучения в новом романе Валерия Исхакова является не писатель и не писательские стратегии, но читатель и физиология читательского восприятия - проблема сложная и ведь действительно как следует не описанная.

Мне здесь важен сам этот перенос акцентов с активной, творческой личности на личность потребляющую и - в творческом отношении - пассивную. Что-то, видимо, произошло в мире, если главным героем становится не творец, но обыватель.

Действительно ведь произошло. Во-первых, социально-политические преобразования эмансипировали нынешнего росса просто-таки до запредельного состояния. Во-вторых, этот самый эмансипировавшийся среднестатистический росс, сам себе голова, до такой степени объелся уже культурных (да и каких угодно) текстов, что сам себя возомнил автономной творческой единицей.

Мы не случайно поминаем по всякому удобному и неудобному случаю интертекстуального Борхеса, закономерно постоянно ссылаемся на опыт гипертекстуального Павича и иже с ними: информационное перенасыщение, с которыми имеет дело любой современный гражданин, радикальным образом меняют природу и структуру нашего чтения.

Особенно это касается пользователей Интернета, который, ну да, предоставляет массу возможностей для компиляции оригинальных текстов из уже готовых информационных блоков. И здесь действительно творческой проблемой является момент отбора. Выбора. Поэтому читатель становится равноправным участником творческого процесса, реальной творческой единицей и т.д.

Не отсюда ли такое пристальное внимание к фигуре читателя, в чьем воспаленном воображении теперь могут сочетаться разные, разнородные тексты, делающее роман "Читатель Чехова" жгуче современным - если не по форме, то хотя бы по содержанию.

Между прочим, в этом пристальном внимании к чтению и к читателю Исхаков не одинок. Достаточно вспомнить недавний роман Сергея Носова "Член общества, или Голодное время". Или же пьесу Владимира Сорокина "Достоевский-trip", в которой влияние литературы на человеческое сознание сравнивается с влиянием наркотическим.

Вот и моя давняя статья, в которой разбирался предыдущего романа Исхакова "Екатеринбург" ("Октябрь", 1996, #12), называлась "Сон во сне" - словно бы предугадывала эстетику романа нынешнего.

Чем не сюжет в духе все того же интернационального фантастического реализма?!

г. Челябинск