Книга профессора Констанцского университета Ренаты Лахманн издана в 1994 году. Теперь она появляется на русском языке в серии "Современная западная русистика", однако ее можно было бы издать под рубрикой "полонистики", "латинистики" и еще под массой других рубрик. Не могу с уверенностью судить о подлинных мотивах создания этой книги, но написана она так, словно выбор материала продиктован определенными методологическими и теоретическими установками, а не наоборот. И это хорошо. Представьте себе, что некто в силу роковых обстоятельств должен написать книгу о "русской риторике". Пытаясь написать о ней так, чтобы это было актуально и интересно, он возьмет на вооружение наиболее успешную стратегию интерпретации, пусть это будет, к примеру, "деконструкция". И если он не блестящий стилист или выдающийся мыслитель, получится текст, в котором добротное описание будет испорчено претензией на "деконструкцию", а "деконструкция", в свою очередь, будет испорчена в силу того, что она не всеядна и не является сводом правил.

С книгой Ренаты Лахманн все по-другому. Здесь в фундаменте лежит точно выверенная теоретическая установка относительно "механизма" и "динамики" "культуры", которая вместе с тем является методологией и стратегией чтения текстов. Можно сказать, что книга посвящена одному из аспектов этого механизма и этой динамики, наиболее яркой иллюстрацией которого как раз и является рецепция латинской риторической традиции на русской почве. Поэтому методологически фундированное описание не идет в разрез с интерпретирующей теорией, а является ее развернутым изложением.

Для описания устройства культуры автор использует проверенные конструкты: "семиотический механизм культуры", "динамическая модель семиотической системы", "метатекст как система самоописания культуры", "текстуальность vs. функциональность", "дуальные модели", "первичная vs. вторичная грамматика", "культура текстов vs. культура правил", "разноречие vs. единый язык". В этом она наследует не только Лотману и Бахтину, но также Барту, Якобсону, Мукаржовскому etc. Их терминологические конструкции уточняют мысль автора, придают ей объемность и включают в максимально широкий контекст современных лингво-семиотических штудий. Вместе с тем подвергается критической оценке амбициозный и утопичный проект "перевода риторического языка на язык лингвистики и семиотики" в работах группы μ, Умберто Эко и Ролана Барта, как не осознающий "значения метатекстуальной функции риторики в исходном контексте" и изолирующий ее как "квази-нейтральную, до-научную дисциплину". Автор, таким образом, помещает рассмотрение риторики в историческую перспективу.

Риторика рассматривается, в частности, как дескриптивная и как нормативная инстанция, что позволяет анализировать ее как вторичную грамматику и как метатекст. Первое означает, что "риторика репрезентирует не первичный код языка, а поэтический - как строящийся на первично-языковых и других первичных кодах". Второе означает, что риторика - это подсистема, выполняющая в рамках системы культуры функцию ее самоописания, а также нормирующую, организующую и моделирующую функцию, которая способствует консолидации культуры и формулирует ее самосознание. В частности, это выражается в определении языковых приемов для построения различных коммуникативных ситуаций и в формировании отдельных функциональных языков. Такое ориентированное на прагматику выделение типов речи (политическая, судебная, торжественная) является включенным в антично-греческий контекст, в котором зародилась риторика. Однако вторичный характер соотношений знаков внутри риторики позволяет ей внедряться в "посторонние культурные пространства, в которых до тех пор отсутствовала кодифицированная риторика. Тем самым она приобретает авторитет, который позволяет ей найти путь во все европейские культуры. Это демонстрирует как римская, так и все следовавшие за ней культуры, которые переняли риторику".

Вместе с дескриптивным аппаратом риторики заимствуется ее ценностная система, но главное - дихотомическая концепция языка (обыденные vs. функциональные речевые ситуации; повседневный, первичный язык vs. неповседневный, вторичный). Поэтому сколь бы ни отличались первичные языковые системы, воспринимавшие риторику, в них гарантированно создавались условия для воспроизведения вторичного языка. Причем этот канонизированный язык выполняет функцию унификации и консолидации культуры, исключая из нее все множественное, неунифицированное, аморфное и неоднородное, а потому опасное.

Вплоть до XVIII века наблюдается аналогия между риторикой и поэтикой. Обе поддерживают дихотомическую концепцию языка, обе сохраняют статус нормативных дисциплин. Однако Рената Лахманн предлагает отличать риторику и поэтику как дисциплины - от риторического и поэтического как языковых функций. "Риторическое предстает как образец следования правилам, как абсолютно неспонтанное и нетворческое, а поэтическое, следовательно, как совершенно свободное от правил, как спонтанное и креативное, то есть как что-то неуправляемое, нерегулируемое и неподчиненное потребностям коммуникации". В эстетических спорах XVIII века концепция зависимости от правил и свободы от правил берет на себя оценочную функцию, в результате чего вырабатывается эстетика оригинальности, не признающая нормативный характер риторики и поэтики.

Описанная выше динамическая модель детально раскрывается на материале проникновения риторики в русскую культуру, формирования риторической традиции, ее "демонтажа" в XIX веке и способов ее бытования в XX веке. Импорт риторического учения в Россию XVII века происходит при посредничестве польско-иезуитских центров образования. Реакция на импорт риторики, как и на предшествующий ему импорт грамматики, соответствует реакции на церковные реформы. Одновременно возникают официальная риторика учебников и неофициальная антириторика противников западной учености в лице Аввакума, который защищает "культуру текстов" от любых проникновений "культуры правил".

"Первый русский придворный поэт и воспитатель царских детей Симеон Полоцкий, выступающий в качестве представителя польско-иезуитского образования, "эстетизирует" священный текст, Псалтырь, и тем самым вводит новый способ текстопроизводства". Поэзия Полоцкого образует первый светский литературный канон в России и инициирует барочную традицию. На другом полюсе находится "Житие" Аввакума, которое строится как литературный "антитекст", где смешиваются и употребляются нефункционально различные формы, где изобретаются особые антиформы и вырабатывается литературный антиканон.

Специфика позиции Ренаты Лахманн отчетливо видна в следующем полемическом фрагменте: "Изменения внутри русского культурного контекста, в том виде, в каком они находят свое выражение во введении иносистемной вторичной грамматики к началу XVII века, едва ли можно обосновать тем, что русские риторы наконец признали объективное существование трех стилей в литературном языке (так думает советский исследователь истории стилей Вомперский <...>). Нельзя также согласиться с тезисом Виноградова: "Глава 'О тайных родах глаголания' в Риторике 1620 года свидетельствует, что в русском литературном языке второй половины XVI - начала XVII века уже обозначились общие контуры трех стилей, трех 'родов глаголания". Виноградов упускает из внимания, что с риторическим учением о стилях в русский культурный контекст переносится чуждая ему вторичная грамматика, обладающая сильными нормативными, то есть организующими и структурирующими механизмами".

Что касается дальнейшей эволюции риторики в России, то она возможна до тех пор, пока сохраняет свой динамический характер. Однако уже у Ломоносова, который обобщает всю предшествующую традицию, в категоричном учении о стилях риторика начинает окостеневать в рамках прескриптивной функции и терять динамический потенциал. Имеет место застой учения и застой стилей, которые на него ориентируются. Достигнутое состояние языка фиксируется, его сохраняют, им управляют, ограждая его от произвольных изменений.

"Нарушения ограничений <...> являются последствиями застоя и ставят под вопрос компетентность риторики как таковой. Критика риторики с конца XVIII века и вплоть до Белинского зиждется, с одной стороны, на концепции оригинальности и креативности, с другой - на переоценке языковых приемов в рамках концепции реализма <...> Риторика перестает играть какую-либо роль в стабилизации системы. В квазисвободном от риторики пространстве культурный контекст мобилизует иные описательные системы, соответствующие новому культурному самосознанию: стилистику, эстетику языка, теорию литературы, лингвистическую семантику, которые берут на себя отдельные задачи риторики".

Но "какие бы инстанции и дисциплины конкретного культурного контекста ни были привлечены к моделированию коммуникативной системы, у них в любом случае будет двойной статус, который всегда был свойственен риторике как вторичной грамматике и как учению. Новые дисциплины повторяют путь развития риторики к стабилизации единого языка". В противовес такому статусу академических дисциплин Бахтин выдвигает идею "металингвистики", которая определила облик в том числе и прекрасной книги Ренаты Лахманн.