Поставить на полку

Всякий - и доброжелатель, и недруг, - взяв в руки том и пробежав наудачу пару страниц, рискует поймать себя на безотчетной ноте восхищения, которую затем придется про себя изживать аккордами инвектив. "Придется" - в особенности тем, кто, подобно мне, не хотел бы разделить ни систематической панорамы повествования, ни его судьбического пафоса.

Одним словом - кто не хотел бы разделить его идеологии.

Возможно, я здесь вломился в открытые двери. Возможно, применительно к книге, где полилог больших исторических метаповествований (то бишь идеологий), развернут, в общем-то, без права последнего слова, словечко "идеология" покажется вульгарным и несуразным. Уж как минимум - "метаидеология" (дабы соответствовать духу текста): метаисторическое метаповествование. Или историческое метаметаповествование? Не берусь точно сказать, хочу только приметить вот что: изящные мансарды метаэтажей никогда ничего не меняют в том грубом факте, что дом стоит на земле и частью своего фундамента - скрыт в ней. Метаистория является историей, метаидеология - идеологией, в самом кондовом, конкретном, критическом смысле. (Заметьте, приставочка "мета-" может служить, в своем роде, сокрывающей фигурой речи, то есть идеологической фигурой - наподобие слова "научность" в дискурсе марксизма.)

Говоря, что эта книга - феномен идеологии, я имею в виду лишь то, что она, разложившая по полкам "миры" и "эпохи", "утопии" и "идеологии", "уклады" и "формации", сама, в свою очередь, должна быть поставлена на полку в том же самом шкафу. Да, я вполне убежден, что эту книгу стоит прочесть и поставить на полку.

Вы спросите: а как же еще можно поступить с книгой? Не скажите: некоторые из них образцово смотрятся в роли указателей на ими же начертанном перекрестии мировых дорог.

Субъект идеологии

Итак, "Корпоративное предпринимательство"... Признаюсь, довольно быстро заголовок стал мне казаться феноменом авторской скромности. Нарративный размах, обнаруживая себя с первых страниц, отчетливо требует большего. Чего-нибудь вроде: "Постижение истории"...

К сожалению, название уже занято под небезызвестную тойнбиевскую фреску с 24-мя цивилизационными мирами. У Чернышева миров меньше: шесть, если я правильно насчитал; и они не столько цивилизационные, сколько стадиальные (что, впрочем, остается вопросом). Но масштаб сродни. И помимо масштаба - еще одна деталь. Написав свою многоцветную полифоническую фреску, Тойнби вдруг берет и зачеркивает все последним мазком своего хотения: мировые цивилизации сливаются воедино в розовой дали постхристианского экуменизма. В этот момент "постижение" непостижимо оборачивается в "манифест", и история-как-она-есть обильно окрашивается в цвета той команды, за которую болеет автор - или к которой он принадлежит.

Книгу Чернышева тоже увенчал "манифест". "Предприниматель. Новое слово. Новое сословие. Новое ремесло". Манифест, в общем, - хороший жанр. Он хорош тем, что всегда - чей-то. В этом слове на авансцену выходит субъект. Причем, понятное дело, не "субъект познания", а субъект социального действия.

Для автора это, конечно, не составляет секрета. Вот последний абзац книги: "Мы не сочиняем - действуем. Мудрость древних индусов гласит: "Действие не уничтожает незнание, ибо не противоречит ему. Лишь знание уничтожает незнание, как свет разгоняет тьму". Действие безотлагательно востребовало книгу. Хочется верить - эту".

Почему автору "хочется верить" в то, что его книга соотнесена с тем самым действием, которое "не уничтожает незнание", останется, пожалуй, некоторой загадкой. Но в целом признание для нас ценно: именно тем, что не оставляет в неведении относительно идеологической модальности текста.

Модальность текста должна стать и модальностью его прочтения. "Идеология" как герменевтический метод формульно задана Манхеймом: рассмотрение идей как функции их носителя и его ограниченного положения в социальном пространстве. Осталось определить "носителя". Но он заявлен с порога: "предприниматель".

Это его картина мира: она удобно оборудована для его бытования, она заповедана ему как орудие, она вселяет в него веру, что история отныне принадлежит ему.

Впрочем, что это за такой особенный зверь? Односложного ответа, похоже, не предусмотрено: господствуют неявные определения, из которых понятно, что зверь принадлежит семейству homo economicus, то есть его универсальным деятельностным смыслом является прибыль. Но важнее другое. Ссылаясь на Шумпеттера в обработке Щедровицкого, автор настаивает на том, что следует отличать "предпринимателя" от "бизнесмена". Последний, как ему и положено, "делает дело", оборудует свое место на рынке; предприниматель же - "конструирует схемы", эффективность которых основана как раз на том, что они не могут быть локализованы в отдельно взятом месте. Отличительной видовой чертой предпринимателя как социального субъекта является - его внепространственность.

Именно эта видовая особенность становится той призмой, из которой разворачивается его картина мира, и тем фокусом, в который она сворачивается.

Утопия общего языка

Идеологическая борьба - это сражение за слова. За возможность наделять их своим смыслом, утверждая при этом, что он и есть подлинный. Формальная общность языка, которым говорят идеологи, может казаться предпосылкой возможного понимания, но в действительности является предпосылкой непримиримой борьбы. Точно в таком же смысле, как формальная общность земли у племен, каждое из которых считает ее своей.

Вполне естественно, что ключевым предприятием предпринимателя в его роли субъекта идеологии становится попытка застолбить языковые локусы: "действие безотлагательно востребовало книгу"...

В этом смысле рассуждения Чернышева о языке и курьезны, и симптоматичны. Не раз и не два в тексте всплывает один тезис. То в виде ответа, то в виде вопроса: "В том ли состоянии сейчас русский язык, чтобы мы могли использовать его как средство договориться о том, что делать?". Налицо многократно звучащий призыв объединиться в лоне "родного языка" - по ту сторону идеологий.

Жест доверия к родному языку как обиталищу национального духа хотелось бы безоговорочно разделить... Но стоит включить его в смысловой контекст, как слышишь иное. Слышишь призыв опереться на "общую языковую территорию" и жить на ней всем вместе в то самое время, когда война уже в самом разгаре. И призывающая сторона ведет ее на все сто.

На страницах своей книги автор ведет кропотливую борьбу за слова. Поскольку страниц, по правде сказать, довольно много, попробую ограничиться частными, но, если не кульминационными, то показательными случаями.

Взять хотя бы то слово, от имени коего автор и взывает к "общему языку": слово "русскость". Можно как угодно отнестись к отождествлению "русского" и "русскоязычного", но трудно не видеть самого идеологического хода: присвоение силы примыкающих к слову ассоциативных систем при отчетливо пере-Иначенном содержании.

Лично мне отождествление кажется тем менее убедительным, что перед глазами пример тех самых эмигрантов, на которых ссылается Чернышев. По-моему, это в принципе бессмысленно - выделять язык в противовес "крови" и "почве". У Шпенглера есть созвучный теме фрагмент: "Во всяком... живом языке прослеживается помимо выучиваемой стороны... абсолютно не выучиваемая расовая черта, вымирающая вместе с носителями языка: она состоит в мелодии, ритме и ударении, в окраске, звучании и поступи произношения, в употреблении языка, в сопровождающем жесте". Нечто подобное звучит местами у Чернышева. Но неужели он не видел русскоязычных эмигрантов? У них не-русский "сопровождающий жест"... Нерусская "поступь".

Борьба за "суверенитет"

Чтобы оставить в стороне этот издавна зыбкий вопрос, возьмем другое слово, с не менее богатым "энергетическим" шлейфом: "суверенитет". Автор предпочитает подавать его с эпитетом "новый". Нет нужды пояснять, что в известных отношениях этот эпитет служит эвфемизмом эпитета "подлинный". Вот достаточно произвольная цитата на тему: "Я утверждаю: транснациональная корпорация, в ядре которой находится субъект русского, английского или иного этнического, культурного, идеологического самоопределения, и является прообразом современной формы суверенитета. Она вполне несокрушима и она всемирна. Любая из подлинно современных корпораций всемирна - ее территорией является весь земной шар, что совершенно естественно. Никто не может помешать различным формам ее воспроизводства практически в любом месте земного шара".

Автор концентрирует внимание на том, почему "новый суверенитет" лучше "старого". Это, быть может, существенно, но уводит в сторону от "основного вопроса идеологии" - вопроса о слове! Вопроса, который состоит в следующем: в каком смысле "новый суверенитет" должен считаться суверенитетом? В каком смысле государство как "транснациональная корпорация" суверенно?

Авторского критерия суверенности, на который была бы возможность сослаться, я, признаюсь, не встретил. Так что придется искать "общие места" наощупь, путаясь в шлейфе обыденных смыслов.

Если спросить у прохожих - "что такое государственный суверенитет?", - наиболее сведущие из них ответят: это независимость государства, способность самостоятельно решать свои проблемы. Что ж, на то они и прохожие, чтобы говорить походя. Понятно ведь, что независимость - миф применительно к субъекту любого уровня; что вопрос суверенитета не столько в том, чтобы решать свои проблемы, сколько в том, чтобы решать, какие проблемы - "свои". Понятно также, что прохожие (не исключая и авторов бесчисленных пособий по "государству и праву") отвечают на вопрос о суверенитете некоего конкретного государства (о котором откуда-то известно, что оно государство) прежде, чем говорить о суверенности государства как такового, то есть об идее его верховенства.

Вот именно: когда мы утверждаем, что государство суверенно, мы имеем в виду его качественное верховенство по отношению ко всем прочим - не-государственным - формам человеческих сообществ. В этом смысле идея суверенитета выражает идеологию государственного верховенства.

Слову "верховенство" можно подыскать менее метафизический и более приземленный синоним: монополия. Представление о государственном суверенитете оставалось бы сродни представлению об "идеальном газе", если бы не предполагало, по меньшей мере, двух недвусмысленных и жизненно важных монополий: во-первых, монополию на легитимное насилие, в которую мы существенным образом включим то, что называют "jus belli" (исключительное право решения о войне и мире); во-вторых, монополию на пространственное расположение, выраженную в том факте, что два государства не могут занимать одну территорию.

Каким суверенитетом может обладать сообщество помимо этих двух родов верховенства ("монополия на людей" и "монополия на землю") - по-моему, совершенно непостижимо. Отказ от них обоих переводит понятие суверенитета в плоскость риторической фальсификации.

Само понятие "транснациональной корпорации", как оно сформулировано Чернышевым, предполагает категорический отказ по крайней мере от одной из этих фундаментальных монополий. Остается ли при этом другая, не вполне ясно. Это уже вопрос чтения между строк. Но раз уж я взялся читать текст идеологически, то есть и между строк тоже, замечу вот что: насколько отрицание "пространственной" компоненты верховенства выражает видовую специфику субъекта идеологии (метапространственный предприниматель), настолько же отрицание "насильственной" компоненты согласуется с его родовой спецификой (homo economicus с его неприязнью к вооруженной борьбе).

Впрочем, можно конечно допустить существование могущественной корпорации, которая утверждает за собой это величественное право jus belli - и вместе с тем не предполагает преимущественной привязки к пространству. Но, боюсь, мы не обнаружим ничего нового. Вглядитесь, так существуют мафиозные кланы...

Они сближены с "транснациональной корпорацией" Чернышева еще и тем, что по обыкновению образуются по качественному признаку культурной общности - но преследуют при этом сугубо количественную цель обеспечения конкурентных преимуществ.

Политический пересчет (вместо заключения)

В одном месте автор справедливо предостерегает от узколобых приговоров. Он цитирует одного из своих критиков, разразившегося тирадой: "Нет, то, что пишет этот Чернышев, не есть просто заблуждение, вызванное неспособностью понять истину. Это - сознательная злокозненная ложь, направленная на подрыв устоев...". Каких устоев - каждый может вписать сам, но при этом автор, несомненно, будет прав в своей удивленной улыбке: "Мне кажется, время представлений о том, что среди талантливых думающих людей есть лица, которые сознательно и коварно дезориентируют кого-то, а не просто увлекаются или заблуждаются, - это время, по счастью, проходит". Признаться, мне тоже кажется, что это (доброе советское) время, по счастью, проходит, как проходит его глубинная наивность. В самом деле, разве не наивно было это время, полагавшее, что человек ответствен лишь за то, что было в его словах преднамеренным?

Умысел и равно замысел - в сущности, мелочь. Много важнее результат, много важнее - бессознательный симптом. Они с двух сторон закольцовывают сознание, включая его в некие расклады бытия. Внутренне единство того и другого - и является идеологией.

С этой точки зрения совершенно не существенно, что думал автор, когда писал: "Россия начнет обживать третье тысячелетие в качестве трансгосударственной корпорации. У нее уже не будет ни национальных, ни каких-либо иных границ. Весь мир будет открыт и прозрачен для нее, как и она в свою очередь - проницаема для мира. <...> Одновременно по всему миру расцветут русские острова и архипелаги, не ущемляющие ничей суверенитет".

Существенно то, что в пересчете этой символики на язык политической результативности сказанное означает только одно: мы должны устраниться от той решающей и по-своему беспощадной борьбы, которая является делом нашего непосредственного будущего. Борьбы за контроль над ресурсами, над коммуникациями - над "жизненным пространством". Мы должны выпустить его из рук.

Мне кажется, очень трудно противопоставить что-либо подобному пересчету кроме общего, принципиального отрицания непреложной значимости пространственных факторов истории и ее силовых факторов.

Но это и будет "симптом": глубочайшая (то есть бездоказательная) внутренняя очевидность предпринимательского духа, чуждого земле и оружию.

"Симптоматичность" можно маскировать утонченнейшей иронией, абстрактнейшей систематикой, можно блестяще парировать, что "жизненное пространство" - всего лишь концептуальный выкидыш "мира #2" ("общество культуры") в фазе травматического перехода в "мир #3" ("общество цивилизации", индустриальное общество) транзитом через "мир #6" ("метаисторическая идеократия"). И вообще, в конце концов, смешно говорить о борьбе за пространство в XXI веке! Человечество идет вперед!

На это можно ответить лишь заветной ухмылкой консерватора: разве пребывающее истории не важнее ее преходящего? Миры стадиальных трансформаций не отменяют мира примордиальных данностей. Того мира, где земля остается единственным источником жизни не только в ресурсном значении, но и в культовом.

А этот мир все еще существует. И если надобно все как-то нумеровать, я назову его - "миром #0".