Книга Сергея Исаева, профессора, доктора философии, бывшего ректора Российской академии театрального искусства (ГИТИС) вышла к годовщине его трагической гибели. Год прошел, убийцы, конечно, не найдены, за это время немало преподавателей и студентов перебывало на допросах в прокуратуре, говорят, что из трех версий - коммерческой, служебной и личной - осталась последняя. Личная. Что скрывается под этим, можно только догадываться, опять-таки - исходя из тех слухов, которые выходили "в люди", вдруг переставая быть "тайной следствия". Что-то - возможно! - раскроет книга, собранная вдовой автора и часто его соавтором (но не здесь, не в этой книге) Натальей Исаевой.

Увесистый том, оформленный как составная часть серии, которая была задумана и начата Сергеем Исаевым (она называется "Открытое пространство"), оставляет странное... Да, это - верное слово: странное впечатление. Статьи, вошедшие в книгу, - чаще всего были предисловиями Исаева к тем или иным сборникам (увы, в конце нет библиографии автора, видимо, еще не собранной за короткостью прошедшего времени). "Здесь речь пойдет о трех важнейших сочинениях датского мыслителя..." - из предисловия к Кьеркегору, "Идея этой книги сложилась сама собой..." - предисловие к книжке "Как всегда об авангарде", "Как только имя Жана Жене оказалось наконец (наконец - у нас - в России) на слуху..." - из предисловия к сборнику пьес Жене, и т.д. Есть предисловия, то есть - в буквальном смысле - слово перед чем-то или, может быть, еще точнее - что-то, предваряющее то самое слово, главное, ради чего эти несколько страниц и написаны. Это всегда разговор, начатый с начала (поскольку читателя следует ввести в суть дела, то есть в контекст, по определению ему, читателю, неведомый или знакомый едва-едва), но не доведенный до конца, поскольку концом является собственно остальная книга. Предисловие - то, что по определению обрывается на полуслове, дабы взвинтить интерес к следующим многим страницам. Впереди - главное, продолжение из пьес или статей. Все впереди.

"Вырванные" страницы предисловий - как перемещенные ценности, которые теряют вне связи с породившей и хранившей их культурой. Но что-то теряющие вне тех самых слов, ради которых эти предисловия были написаны, тексты Исаева - с преследующим, шагающим из статьи в статью ощущением незавершенности, - становятся существенными и приобретают в контексте уже не только и не столько книги, но авторской судьбы, как бы громко не звучали эти слова. Так и есть. Все начато, блестяще, эффектно. Несколько стихотворных строчек эпиграфа - наверняка не лучших, но оказавшихся, что называется, кстати (поскольку написаны автором за два года до смерти, чуть ли не день в день, и повествуют играючи про "перемещение в ящик"), - лишнее доказательство поэтической природы его критического слова. В этом смысле Исаев наследовал русским философам ХХ века, тем, для которых философия становилась частью литературного труда. Продолжатели литературоцентричной философии Достоевского и Толстого, они (а за ними и Сергей Исаев) в литературном творчестве и в литературной критике обнаруживали философскую суть, соль, смысл.

Статьи Исаева о Жане Жене, Сэмюэле Беккете, Бернаре-Мари Кольтесе - философские споры прежде всего с самим собой, со своей принадлежностью к русской традиции, где слово имеет другой смысл и другую даже цель (этот спор был действительно спором с самим собой, поскольку "русской традиции" в нем оппонировала французская, словоцентричная - в силу своих многих философских, переводческих и человеческих привязанностей Исаев в определенном смысле был "их" человеком в России). И это - поэтическое повествование, где естественная философская дистанция то и дело сокращается очередным поэтическим притяжением. Вопросы морали, которые он так и эдак рассматривал (и вынужден был рассматривать, поскольку широту толкования открывали его герои), кажется, свидетельствуют и о собственных его непростых внутренних спорах и выборах, в которых он то уверен, то снова готов усомниться.

В книге, где, как сказано выше, предисловия составляют большую часть, конечно, особый смысл сообщается тому, что предваряет и - шире - обрамляет слова покойного философа. В конце книги, оформленной рисунками автора, об Исаеве впоминает Патрис Пави, чей театральный словарь когда-то пришел к нам благодаря усилиям и в переводе Сергея Исаева, и Наталья Исаева, от которой мы узнаем о режиссерских опытах покойного ректора-философа. Спектакли, поставленные с английскими, итальянскими, французскими актерами, вдалеке от ценителей его рукописного слова, а значит и тех, кто мог бы осмыслить его режиссерскую работу в контексте всех прочих его трудов, вдова Сергея Исаева пытается осмыслить, что называется, задним числом - то есть на фоне его трагической смерти. Предисловие (конечно, особенно опасное место в такой книжке!) написано ректором другой московской театральной школы - Школы-студии МХАТ - Анатолием Смелянским. Как всякий "личный" текст, где лирическая интонация поневоле мешается с научно-толковательным посылом, это предисловие, может быть, даже больше рассказывает о самом Смелянском, чем об Исаеве (о котором - по действительному ли незнанию, или сохраняя тайну следствия - автор предисловия почти ничего не сообщает и, конечно, ничего не может сообщить о главной тайне его жизни - тайне смерти). "В России опасно быть энергичным. Этот эпитет у нас не случайно носит некий негативный оттенок. "Энергичных людей" не любят, они нарушают привычный порядок жизни. (...) Не хотим мы дело делать. Вот на этом фоне, в контексте национальных привычек надо увидеть Сергея Исаева и его способ жизни...", - все это и о себе (в противовес когда-то написанному поэтом Владимиром Соколовым, "все у меня о России, даже когда о тебе"). Сергея Исаева, однажды избранного на пост ректора, и спустя время студенты продолжали любить. Однажды имел место локальный конфликт, связанный с ремонтом общежития, но и он скоро растворился, как не было. Студенты ценили внимание ректора к таким мелочам, как студенческая столовая и туалеты (о чем тоже пишет Анатолий Смелянский, на долю которого ныне выпали схожие заботы). По счастливому стечению обстоятельств, до самой трагической гибели за деловыми заботами Исаева, кажется, никто не видел "личного интереса" (да и сейчас по имеющейся информации эта версия не рассматривается как причина смерти). Наоборот, Анатолия Смелянского некоторое время тому назад упрекнули как раз в, мягко говоря, некорректном использовании торговой марки "Московский Художественный театр", его называли, да и продолжают называть серым кардиналом то ефремовского МХАТа, то калягинского СТД, чего не в силах отрицать и он сам. Что касается энергичных людей, то Смелянскому в свое время хватило энергии, чтобы стать не только идеологом, но и практическим проводником довольно-таки эфемерной (впрочем, как и многие другие) идеи Олега Ефремова о разделе Художественного театра. Так что и слова, сказанные снова вроде бы об Исаеве, который "был скрытным, сильным, упорным делателем своей жизни. Он поворачивал ее в разные стороны, рисковал, хотел познать и почувствовать открытые и скрытые радости бытия. Не только бытия, но и быта. Он хотел познать и познал все соблазны, открытые перед нами новой русской свободой", кажутся одновременно и очень автобиографическими (а может, не одновременно, а даже в большей степени таковыми). Тем более что никаких особых соблазнов новая русская свобода открыть не могла, поскольку почти все или все безо всяких почти известны с библейских времен. "За энергию, развитую несоразмерно русскому беспорывному пространству, он дорого заплатил", - если бы речь шла не о трагической и таинственной гибели что называется всерьез, здесь можно было бы вспомнить о том, что Смелянский - автор пьесы, которая, кажется, называлась "Мы - русский народ". А поскольку контекст известен, вернемся к герою и одновременно автору книги, по имени одной из статей названную "Длинные вещи жизни", и попечалимся уже не философски, но как обыкновенные обыватели, что платить дорогую цену - всегда удел лучших.