В стихах Леонида Иоффе все слитно-нераздельно, как в моменты наполненной до краев жизни: кажется, что еще капля - и хлынет через край.

Дорваться бы всеядной пастью
до пастбища вестей и тайн,
до зверской виноградной сласти,
переполняясь ею всклянь.

Слова-мысли, слова-чувства. Оказывается, можно выразить и невыразимое, если "отпустить слова на волю" (М.Айзенберг). Отношение к слову как к родственнику (и собственному, и других слов) отличает Иоффе от многих современных поэтов, радующихся всевозможному отчуждению.

Назвать стихи Иоффе зарифмованным потоком сознания соблазнительно, но не совсем точно. Это скорее поток дыхания.

Пусть кровной спелостью наш преисполнен стон,
наследной спелостью, живет еще за нами -
красив и грозен и безжалостен сей дом -
наш дом земной, где вместе бьемся над азами,
где воздух ловим, словно рыбы, ловим ртами
вместе и порознь и снова бездны ждем.

Внешнее и внутреннее у Иоффе взаимопроницаемы, и непонятно, где, например, кончается рука и начинается воздух. Так, это я, а это уже не я или еще я? "Скорее выпростать себя, / опорожнить как обезвредить", "И чтоб краса наличная земная / соразмеримо вытянулась в рост, / на чистый курс ложится речь простая, / взяв птичий клин за бодрствующий пост."

В стихах Иоффе есть переживания, боль, сожаления и другие элегические чувства, но есть и чувство, что, тем не менее, "все вышло правильно". "Солнцекрутильное жженье" заставляет уходить от себя, возвращаться обратно, вставать с колен, становиться на колени, а "маленькое счастье" "обугливает дни", и хочется говорить, говорить, говорить. О чем - в сущности, неважно, важна льющаяся, трепыхающаяся, спотыкающаяся, бурливая речь, важна прелесть артикуляции, кривизна и взаимное отражение зеркал. Это существенно для всех: "Ведь нес я братьям челобитную во имя / того сплочения, которому дна нет".

Природа - "соучастник во всем", в ней тот же хаос и та же упорядоченность (одновременно), что и внутри.

Заобращается листва,
жилые контуры, звон горный -
нас приучая сознавать
все, что названиям угодно.

"Блаженное, бессмысленное слово"... Не совсем так. Стихи Иоффе изощренно, ассоциативно продуманны. Михаил Айзенберг (составитель книжки, принадлежащий в конце 60-х - начале 70-х к одному с Иоффе поэтическому кругу) писал про этого автора: "Удивительно сочетание зыбкости и выстроенности, сочетание взмывающего ритма и стиховой скорости с трижды обдуманным, трижды весомым словом". В самом деле, очевидны выверенность ходов и абсолютная свобода. Как известно, свобода и есть осознанная необходимость, добровольное подчинение этой необходимости. "Когда строку диктует чувство, / оно на сцену шлет раба..." И, наверное, неслучайны тот же ямб и тот же раб.

Не составляя из лоскутьев
неиссякаемую речь, -
ты рассекай ее, как скутер,
и облетай ее, как смерч,

не отвергай ее амуры,
и не пылись под ней, как скарб,
и лепечи ее, как дурень,
и подчиняйся ей, как раб.

Точно не скажешь, что диктует Иоффе строку: "чистый ветер", "грусть и воздух", "бунт пород", "панцыри злых одиночеств" или "ежедневная любовь". Стихам удается балансировать на грани естественности, органичности, непосредственности и рефлексии по отношению к тому, как они сделаны. (Часто ведется речь о речи.) Некоторая экзотичность словаря, звуковая причудливость (особенно в ранних стихах) делает каждое стихотворение праздничным радужным осколком речевой действительности. Причем эта действительность ни в коем случае не замкнута, вбирает в себя "чьи-нибудь сердца и руки".

Правда, горечь поздних стихов ("уже не жив еще не мертвый") не празднична совсем.

Вдали от родственных людей
живет он, как за огородами,
не видя в том ничьей вины,
кому и нужен он такой,
за исключением детей,
чтоб не звались они сиротами,
за исключением жены,
чтоб не звалась она вдовой.

Однако единый стержень чувствуется и в начале и в конце сборника ("Мы-то - / почти такие же изнутри, / какими себе казались / всю жизнь"). "Вся жизнь" - в ста страницах, способных спасти от самой глубокой спячки.

Есть итоговый жизни припадок,
тот порыва последний виток -
без оглядки на жизни остаток,
от безумия на волосок,

наизнанку, как исповедь, хлынуть,
изойти по несвязным речам,
стать признаний ручьем и лавиной
и о близости что-то мычать,

и отчаянно и безудержно
рухнуть, бухнуться в ноги любви
и ловить край одежд ее нежных
и воздушные руки ловить,

впасть в беспамятство и в безрассудство,
словно завтра и небо и свет
зашатаются и сотрясутся
и обрушатся зданием лет.

Вот и все - лишь обняться осталось,
бормоча и срываясь на вопль,
на любовь разрываясь и жалость,
обожание, нежность и боль.