Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20011002.html

Он долго стоял и смотрел ей вслед
Пер Лагерквист, "Варавва" в переводе Е.Суриц. М.: Аст-Фолио, 2001. Мягкая обложка, 192 стр., ISBN 5-17-007121-3, 966-03-1250-4, тираж: 5100 экз.

Дарья Хитрова

Дата публикации:  2 Октября 2001

(Взглядом атеиста)

Купить эту книгу в 'Озоне' Варавва "долго стоит и смотрит вслед" аж дважды на протяжении романа. Даже Стасик Потоцкий, герой довлатовского "Заповедника", советский писатель-ремесленник и халтурщик, позволял себе такое один раз на текст - последней строчкой, разумеется.

Лагерквист берет очень "удобный" сюжет - одновременно интересный, позволяющий поиграть с общедоступными символами и смыслами и не затасканный еще коллегами по цеху. Варавва-отпущенник - преступник, выбранный Синедрионом вместо Христа для свободы. Тот, вместо которого Иисус был распят. Спасенный Спасителем. Собственно, со сцены распятия и начинается повествование. Распятием же и оканчивается - Варавва гибнет за веру, так и не познав ее и послужив, сам того не ведая, истинному хозяину - Римскому Кесарю. В знаменитой истории поджога Рима христианами Варавва, единственный, остается в дураках, "чужим среди своих, своим среди чужих". Он вообще всегда одинок, и причиной этому (как и всему остальному) - отсутствие веры. Варавва не понимает веры, поскольку ее невозможно объяснить логикой и здравым смыслом. Сцены общих молитв, увиденных глазами героя, автор строит на приеме отстранения - недаром они напоминают знаменитый театр в "Войне и мире". Простые слова о любви так и не доходят до сердца Вараввы, зачатого и рожденного в ненависти, не знавшего и убившего собственного отца и получившего от него шрам на всю жизнь. Этот шрам и вообще материальные символы очень важны для Лагерквиста: государственное тавро с перечеркнутым именем Бога на бирке раба определяет судьбу Вараввы. Это его хозяин, он его раб. Саак, скованный одной с Вараввой цепью в медных копях, верующий и не давший осквернить имя Бога на бирке, умирает на кресте за веру. Цепь тоже служит многомерным символом: когда рабов расковывают, они продолжают искать друг друга так, как будто цепь с них не снимали. Варавва впервые оказывается неодиноким, связанным (в прямом и переносном смысле слова) с человеком, но так и не понимает ни его самого, ни его странной веры.

Однако Лагерквист не может удержаться от вмешательства в текст, и Варавва выступает иной раз как герой комедии положений, располагающийся на авансцене и не ведающий, в отличие от зрителей, что происходит за его спиной. Читатель, как подразумевается, должен качать головой, усмехаться и сжимать губы: ну как так можно? или ну что ж тут непонятного? Впрочем, роман не превращается в учебник Закона Божия для младших классов: happy end не состоится. Каким жил, таким и умирает Варавва, одиноким, нелюбящим, нелюбимым и непринятым. На самом дальнем кресте. Путь от креста до креста усеян ужасами и трупами, как "Список Шиндлера": медные копи, грабежи, пожар. Из значимых персонажей умирают люди, так или иначе связанные с Вараввой и Христом одновременно: девушка с заячьей губой (которой Варавва солгал как-то, что любит), раб Саак. Это тоже важно, ибо, во-первых, они связаны через смерть, а во-вторых, Варавва с этим как раз постулатом христианства (Царствием Мертвых) не может согласиться. Он боится смерти (при своей-то отчаянной храбрости!) и не верит в возможности жизни после нее. Здесь тоже можно законно выстроить символический ряд: когда Варавва, не найдя места для общей молитвы, плутает в кромешной тьме по катакомбам на Via Appia, время от времени он видит какие-то далекие огни, исчезающие и не дающие ему выхода. Так же происходит и в жизни: он ищет веры и верующих и встречает их, но они не дают ему просветления.

Роман, написанный в 1950 году, за год до вручения Лагерквисту Нобелевской премии, по замыслу, стар и вечно молод, как мир, на самом деле. Варавва - это мы все, конечно. Мы все спасены Спасителем. Мы все по-настоящему не знаем веры. Но только Варавва - и в этом причина сквозящей в тексте симпатии автора к герою - абсолютно честен. Он не идет на крест за Сааком не потому, что боится смерти (хотя он, действительно, боится) - он просто не верит и не может лгать себе в этом. Библейский контекст и персонажи должны только напомнить нам, теперь живущим, что жизнь и борьба за веру вечна. И мы - не самые сильные в ней. Текст превращается, в конечном счете, в притчу, басню, мыльную оперу, наконец ("Богатые тоже плачут" - чем не басня?!). Отсюда многочисленные повторы выражений и целых фраз в тексте: он, во-первых, стремится к афористичности, и во-вторых, строился, очевидно, как библейская притча. Но в таком жанре требуется полная беспристрастность и отстраненный, отсутствующий взгляд автора (если речь идет о прозе), в то время как Лагерквист все-таки добавляет собственно романного субстрата. "А смешивать два этих ремесла..." В результате получается "Библия для чайников", то есть для тех, кому нужно не только рассказать притчу, но еще и указать на узловые места, объяснить мораль и погрозить пальцем в конце. Мы, открывая книгу, ждем, возможно, перелицовки событий, новой интерпретации истории, самого понятия веры, сухой, настоящей притчи, в конце концов, или еще Бог знает чего, а получаем дидактический материал, "одобренный и утвержденный Минздравом", то есть, простите, "Нобелевским комитетом". Лагерквист превращается, в свою очередь, в помянутую уже в начале фигуру писателя-ремесленника, хотя и пишущего с немного иными целями, чем первый персонаж. Стасик Потоцкий честно пишет для денег, Лагерквист - для мирового блага. Свою часть работы, впрочем, он выполняет вполне качественно: правильный сюжет, правильный герой, общедоступный язык. Прогрессивные прихожане местной церкви оценят. Недаром, кстати, переводчик и использует автоматически советское клише: степень идеологичности и методы убеждения абсолютно одинаковы.

На фоне "Вараввы" гораздо более убедительно смотрится повесть "Мариамна", помещенная издателями под одной обложкой с романом. Замысел и идея все те же, но воплощение на этот раз избавлено от авторского присутствия. Только два героя, проживающих положенные им жизни. Кругозор текста становится, таким образом, шире: автор дает нам возможность понимать смысл притчи как угодно, хотя сам жанр и не подразумевает большого количества толкований. Повесть их и не имеет. Но без палочек-напоминалочек, болдов и италиков "Вараввы" чтение становится ненавязчивыми и интересным. И даже, может быть, - забудем на секунду об атеизме и "искусстве ради искусства" (тем более, что текст этому постулату не отвечает) - полезным.