"Душа моя - Элизиум теней", - написал в XIX веке Тютчев. Можно себе представить полуусмешечку (очень грустную) Андрея Николева, читавшего эти строчки. То, что у Тютчева "рвалось и пело", умирало и не могло умереть ("Как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело"), то у Николева (в жизни - Андрея Егунова, 1895 - 1968) стало "метафизической тоской" в кавычках, смертью при жизни.

Жизнь умело подыгрывала, можно сказать, играла в поддавки: неизвестность, если не сказать забвение, два ареста (см. предисловие к книге Глеба Морева).

В поддавки с филологом играет и поэзия Николева. Морев пишет о "центонных играх со школьной классикой". Один из самых выразительных примеров "отношения к слову" такой: "тела минувших не-теней, / бреданья юности клубокой". Перевод хрестоматийного Пушкина в бормотанье и "парки бабье лепетанье" происходит, хотелось бы сказать, с блеском, если "блеск" по отношению к Николеву не был бы неуместным словом. Голос у него приглушен, преобладают звуковые полутона. Интонация √ как у на полусонного человека (еще не заснувшего или не совсем проснувшегося).

Впечатляют взаимоотношения не только с "веком золотым" ("а не железным" - по утверждению поэта), бывшим для классика-Егунова ("классика" в буквальном смысле этого слова: он закончил два отделения Петроградского университета - классическое и славяно-русское), может быть, более реальным, чем его собственный, двадцатый, но и с младшим братом - серебряным. "Моей души здесь завалилось зданье", - написал Николев (неравнодушный вообще к высокой, испытанной лексике), и то же самое хочется сказать обо всех его стихах, воздухе его поэзии, находящемся в удивительном соотношении с предшествующим, условно говоря, блоковским временем (Блоку Николев послал свои первые стихи). Дело в том, что частота употребления слов фантомных и к середине ХХ века потерявших "цвет и запах", вроде "радостей и страданий" ("Радость, о Радость-Страданье, / Боль неизведанных ран!" - пел Гаэтан того же Блока), мне кажется, дает повод говорить и об игре, конечно, но и о некоторых поминках по "великой русской литературе" (миф, но и реальность для любого дореволюционного писателя). Нельзя сказать, что эти поминки у Николева пышны и сопровождаются громкими траурными маршами. "Не по-нынешнему мы когда-то плакали", - только меланхолически вздыхает он. Слово "Бог" тоже из николевского словаря, и опять же сожаление вызывает, что "если ж Бог, то только с тыла".

Не уверена в том, что поэтика Николева сплошь иронична. По-моему, читается и вполне романтическая грусть по поводу того, что не всегда "да" "весь этот небесный порядок". Муза Николева - и парка, и вполне возвышенное создание.

Облака вроде пестрой парчи,
пей и бейся, и криком кричи:
хорошо, что Востока в нас много,
на Востоке всегда больше Бога,
а в сиротстве Европы убогой,
там у да мы всегда узколобой
целованье руки под луною.
Пусть мы скорбны своею судьбою,
О, таилище, о, прельщенье,
к преизбыточному влеченье!

Вот это-то "к преизбыточному влеченье" объединяет Николева и с золотым, и с серебряным, и вообще с любым классическим веком. Он говорит о "старой луне", а его повторение "лун, лун, лун" звенит, звук струнный, без меланхолии.

В стихах Николева, как я уже сказала, "завалилось зданье" "давно минувших дней". Но если обэриуты вывернули наизнанку философские абстракции своих предшественников, то Николев сделал несколько другое. Он играет на той же флейте, но нажимает другие лады. Перемещение источника света - и тени двигаются иначе.

А "услышать" в его стихах можно кого угодно. Бродского? Пожалуйста!

Путник замечает ненужное вполне:
лошадиную кость и брошенный сапог,
в расщелине двух ящериц и мох,
и припек более жаркий, чем извне.

Знакомая вполне инверсия.

Как луна, Николев близок и далек, авангардист и очень классик. Его стихи - "почти как обещание / чего-то". Елисейских радостей? Не знаю.