Автор-составитель этой книги видел ее смысл в том, чтобы собрать под одной обложкой некоторое количество людей - из тех, кого принято называть нынче модным словом "производители смыслов", - задать этим людям некоторое количество вопросов, и с их помощью "прояснить" то, "что на современном бюрократическом сленге называется интеллектуальной "повесткой дня"; то, что на практике оказывается языком общественного самоописания, самовыражения и риторики". Затем произошла вещь совершенно естественная, собственно, произошло то, что и должно было произойти: "повестка дня" задает если не язык, то по крайней мере словарь, некую знаковую топографию той местности, которую назовем "российской актуальностью". Словарь мы отчасти находим на последней странице обложки: там 1991, 1998 (Дефолт), 1945 (День Победы), Путин, Власть, Запад, Патриотизм, Новые левые, НТВ, СССР, Косово, Национализм, Либеральные ценности, Капитализм, Мазохизм, другие слова, их не очень много, они не выстроены в каком бы то ни было порядке, это своего рода кнопки: мы на них нажимаем и получаем - в большинстве случаев предсказуемые (потому как "производители смыслов" высказываются довольно часто и "по профессии" - некоторые из них регулярно "пасут народы" в присущих им СМИ) алгоритмы того самого "общественного самоописания, самовыражения и риторики".

Меня в этой книге увлекает более всего не результат - топография, терминологическая сетка, словарь - все что угодно, - "российской актуальности", хотя это "все что угодно", безусловно, станет через известный промежуток времени историческим пособием - равно источником и методичкой. Для меня интрига прежде всего в том, как это получилось, как из более чем десятка текстов, у каждого из которых два автора: тот, кто спрашивает, и тот, кто отвечает, получается нечто третье - контекст, у которого контекста свой сюжет, очень сложный, своя логика, абсолютно самостоятельная и никоим образом не зависящая от автора-составителя, свой синтаксис и свои собственные переклички: очень скоро мы обнаруживаем, что, отвечая на вопросы Модеста Колерова, авторы-участники отвечают зачастую друг другу и еще каким-то третьим лицам, оставшимся за страницами книги.

"Нежурнальное чтиво" в заглавии не следует понимать так, что обыкновенно я пишу про журналы, а теперь вот про книжку. Суть в том, что сходные механизмы: порождение контекста из разных - разного порядка и разноречивых в принципе - текстов, - обнаруживаем по определению в журнале. Причем журнал решает и другую проблему: он представляет некий исторический слепок временного контекста (летопись), - именно в силу регулярности собирания и соединения имен, текстов и идей. "Новый режим" - сборник, его автор-составитель принципиально против журнала, кажется, он подозревает, что регулярный маховик, однажды запущенный, крутит свои обороты все больше вхолостую. Впрочем, возможно, его журнальные резиньяции происходят из других опытов, не знаю. Как бы там ни было, он решил эту проблему - единого и разноречивого контекста, исторического концептуально - то есть по замыслу и в перспективе, - решил иными, скажем так, средствами. С точки зрения экономической - дешевое и выгодное ноу-хау. С точки зрения "теории порождения смыслов" получилось нечто сходное по интенции, но гораздо более насыщенный раствор - истории, политики и идеологии. С точки зрения издательской практики и соответствующей инерции, кажется, все же вещь штучная: что-то в этом роде можно делать и впредь (и, наверное, станут делать), но как это бывает со всяким продолжением - год, 10, 20 лет спустя - суть будет выхолащиваться.

На самом деле, такой опыт дает редкую возможность взглянуть на журнал (жанр как таковой) со стороны: что есть пресловутая журнальная регулярность, как она работает (или не работает)? Сборник, если он сделан правильно, дает эффект тот же, если не больший. Зачем же нужна эта дорогая тяжелая машинерия с кучей ржавых и бесполезных запчастей, с грехом пополам, но относительно регулярно выдающая свои - холостые или нет - обороты. Наверное, это своего рода маятник, часовой механизм: далеко не каждый промежуток из им отмеренных имеет для нас смысл, бывают скучные и абсолютно бессмысленные. Но в самой неизменности его движения есть резон: он заложен на время, как привычка. И как жизнь.

Это была теоретическая вводная с лирическими отступлениями.

Теперь о том, что получилось и как это сделано.

Есть некие устойчивые идеологические маски-ярлыки: "правые-левые", "либералы-державники", "патриоты-западники". По факту каждая из имеющихся в наличии идеологий в сборнике представлена. Только в одних случаях "носитель идеологии" шире, сложнее и... рефлексивнее, нежели его "маска", в других - полностью с нею совпадает, то есть становится иллюстрацией самого себя. Кажется, именно это происходит с "патриотами": возможно, дело в выборе собеседников - именно этих, которые вряд ли годятся на роль "производителей смыслов", а может, я субъективна, в конце концов. Однако возникает некое парадоксальное ощущение, будто "левый национальный поворот" или "правый державный поворот", который вполне очевиден в этом "зеркале новой актуальности", убедителен как раз таки в описании "с другой стороны": почему-то в приход "государственничества и почвенничества, приправленных легким... духом неоимперской ностальгии и тяжелым традиционалистским пафосом" веришь скорее со слов либерала Андрея Зорина или "правого либерала" (такое оксюморонное самоопределение) Кирилла Рогова. А предшествующий Рогову "русский философ" Константин Крылов скорее забавляет - экзотическим компотом из марксизма пополам с патриотизмом, Шпенглера с Бердяевым (или нет, не Бердяевым, а другим "русским философом" - Подберезкиным). Как по мне, гораздо увлекательней в этой роли - то есть на месте этой "картинки" - выглядел бы другой лево-патриотический "производитель смыслов" - сетевой Михаил Вербицкий. Надо думать, автор-составитель "Нового режима" стремился избежать известного радикализма, однако другие персонажи - левые "западники" - именно в силу сознательно проговоренных (и артикулированных, кажется, все же самим составителем) крайностей выглядят не столько даже иллюстрацией (хотя вот отличная картинка: Виктор Мизиано по ходу беседы пакует Жижеку последний номер "ХЖ"), но пародией на самих себя. - Елена Петровская не без пафоса оплакивает "социал-демократический" блок Лужкова-Примакова, впадая даже в несвойственное ей стилистическое безобразие:

...Блок Примакова уничтожили - вопиющим образом. Это нанесло травматический ущерб возможным сторонникам несуществующей социал-демократии.

А вот характерный пример из диалога с Екатериной Деготь: здесь очевидно, как автор "договаривает" собеседницу до полной утраты вменяемости:

ЕД: ...У России есть три проблемы: православие, кириллица и огромное пространство. Три объективные проблемы, которые делают очень затруднительным ее существование во всем мире.

МК: Можно предположить, что идеальным, с этой точки зрения, для России было бы: а) уния с католицизмом; б) отказ от кириллицы и в) расчленение пространства. Все-таки надо отдавать себе отчет, что у Европы есть свой взгляд на то, какой должна быть Россия в утихомиренном состоянии.

ЕД.: Я думаю, что и экуменистическая уния, и частичный переход на английский или просто латиницу, и расчленение страны или хотя бы автономизация ее частей непременно произойдут, хотя и не в наши с тобой дни...

Итак, перед нами книжка - со словами и картинками. В ней равно - преднамеренность и непредсказуемость: с одной стороны мы (вместе с автором) в состоянии предположить, что скажут эти люди, - они нам известны. Тем более, если задавать им время от времени одни и те же вопросы. С другой стороны, они разные, и логика беседы диктует свою интригу, зачастую она уводит от предмета - и тогда происходит самое интересное.

Если вернуться к началу, то есть к искомому "языку общественного самоописания", то заметим еще одно характерное свойство бесед о "новом режиме": некоторые из собеседников пользуются "языком" (вернее, словарем) как инструментом, и таких большинство. Другие понимают смысл разговора как собственно рефлексию над языком, и в самом деле - говорят о языке. С моей - очень субъективной - колокольни, это самые неочевидные, непредсказуемые и увлекательные страницы сборника. Характерно, что о языке как предмете говорят люди, профессионально "делающие контекст": Андрей Левкин, Борис Кузьминский и Кирилл Рогов. Замечательно, что каждый из них произносит то, что непременно скажет всякий, кто языком занимается (а не просто говорит на нем), но, кажется, они не отвечают, или, по крайней мере, не говорят то, что хотел бы услышать автор сборника, выбравший своим предметом "язык общественного самоописания". Этот язык не поддается "фиксации" (Кузьминский), "канонизации" (Левкин), он, как сама "российская актуальность", "позволяет постоянную неустойчивость" и если что и фиксирует, так "штучный опыт" "жизни в неопределенности". У "производителей контекста", которые, в отличие от "производителей смыслов", в принципе не укладываются в "право-левую", "национально-западную" сетку, возникает другой сюжет - поколенческий, сюжет тоже исторический, но в большей степени предполагающий переживание истории как своего личного дела.

Этот - сюжет "другой истории" - так или иначе организует сборник: едва ли не самое важное в "информативке" об очередном собеседнике - дата рождения. Перед нами срез "поколения сорокалетних" - родившихся между 195... и 196....

И кроме идеологически-заданной "повестки дня", кроме "языка самоописания", что имеет словарь и не имеет канона, мы прочитываем здесь другого рода историческое - поколенческое переживание. Оно не оформляется в "словарь" и не фиксируется в "топографию":

АЛ: ...Не лежит это пространство тут - оно шариком где-то там болтается. И все сорокалетние живут частью в этом шарике, частью тут. А шарик отпускать они не станут. Да он еще пригодится: не прямо, допустим, как-то незаметно. На самом-то деле, сорокалетние этот опыт неопределенности "в наследство" и оставят - редкая же штука.