Наконец-то к детству писателя обращаются не для того, чтобы свести все к изначально известным комплексам. А - чтобы пройти по тем же улицам, полежать на тех же сосновых иголках. Использовать опыт тела, пытаясь понять. Помня при этом, что укорененность в почве надо оставить корнеплодам, что ни одно достойное произведение не ограничивается привязанностью к детству и родному краю, что писатель свободен забывать и "быть родом ниоткуда". Но все-таки запах хвои у Хемингуэя предвещает приход любви. И, может быть, именно прикосновение к опавшим иглам приводит Оливье Ролена к ассоциации с короткой стрижкой - и понимание движется дальше, к образам девушек Хемингуэя с подстриженными волосами, более товарищам, чем женщинам. А к игре красок Набокова ведут белые и лиловые цветы, ягоды земляники и черники среди ярко-зеленой травы. Дом Набоковых в деревне давно исчез, но ягоды вокруг те же.

Вещи способны предсказывать. Набоков жил недалеко от Исаакиевской площади с бывшим германским посольством, гостиницей "Астория", что "заключает в себе нечто прусское, будто предвещающее берлинский период эмиграции Набокова". А одна из петербургских квартир Набоковых оказалась на углу проспекта Чернышевского. Рифмы бывают и у вещей, и у событий. "Машенька, пей до дна!" - кричит нынешний питерский забулдыга своей спутнице-старушке у подъезда дома, где жила Валентина Шульгина, набоковская Машенька.

Рифмы у биографий - тоже. Герои Ролена родились почти вместе с веком, в 1899, - Хемингуэй, Борхес, Набоков, Кавабата, Анри Мишо. Детские фотографии Борхеса и Набокова поразительно похожи - счастливые мальчики из семей обеспеченных англоманов, боготворившие своих отцов. Но Борхес - житель не только дома с огромной библиотекой, но и предместья с уголовщиной в кабачках. "Трудно поверить, сколь большое место занимают в произведениях Борхеса, пользующихся репутацией чисто интеллектуальной литературы, описания поножовщины, перерезанных глоток, выпущенных кишок". Он вполне мог пройти три часа, чтобы показать другу какой-нибудь "мост головорезов" над водой с мазутом и мусором. Напряжение даже на уровне языка - между утонченно культурным английским и испанским, наречием конквистадоров и портовых бандитов. К Борхесу ведет и зоопарк, зачарованность красотой и гибкостью тигра. "Я расценивал объемистые энциклопедии и книги по естественной истории сообразно великолепию их тигров", - говорит Борхес. Вот и появляются его энциклопедии. А Набоков совпадает в своей страсти к поездам и к перебиранию ювелирных украшений с французским поэтом-авангардистом Блезом Сандраром.

Другая пара - Хемингуэй и Мишо. Детство Хемингуэя - пригород Чикаго, где кончаются салуны и начинаются церкви, где белки прыгают по аккуратным газонам возле вилл, "похожих на огромных наседок". Властная мать, однажды пожаловавшаяся, что в школе задали совершенно неподходящую для юношества книгу: "Зов предков" Джека Лондона. Отец, терпевший эту власть, но в конце концов пустивший себе пулю в лоб. То, о чем Хемингуэй предпочел молчать, о чем предпочел забыть (его племянник никогда не видел дядю). И Мишо, отрекшийся от своей биографии ("Я плюю на свою жизнь. Кто не способен на большее, чем своя жизнь?") и от страны ("Куда бы вы ни сунули руку, вы непременно вытащите свеклу или несколько картофелин, или репу, или брюкву; короче, что-нибудь, чем можно набить брюхо - скотине и всему этому народу, привыкшему до отвала нажираться... Гнусный народ, который виснет, влачится, идет ко дну", - это Мишо о Бельгии). Где празднуют победу петуха, кукарекнувшего сто пятьдесят шесть раз подряд, а в пансионе-интернате с каждым окриком, с каждым грубым пробуждением от детей откалывается часть души. "Еще чуть-чуть - и душевного вещества не хватит даже для идиота". Но ответом Хемингуэя была гиперактивность, ответ Мишо - замкнутость, погружение в себя.

В пространстве вне города оба чувствовали себя много лучше. Домик Хемингуэя в глухом месте, куда надо добираться на поезде, пароходе и лодке. Лес, березы, костры на берегу озера. Форель в ручьях, навсегда ставшая "дарительницей эзотерических удовольствий". Ролен посмеивается, что в ранних рассказах Хемингуэя радужная форель занимает куда более значимое место, чем девушки. И потом форель будут ловить герои "Фиесты", "Прощай, оружие!", "За рекой в тени деревьев" и в "По ком звонит колокол" Роберт Джордан, привязывающий динамит к мосту, увидит под мостом все ту же форель. (Игра света среди деревьев у Набокова связана со сценами счастья и любви - но почему бы не сопоставить этот блеск со светлыми пятнами хемингуэевской форели?) А у Мишо - порт, где движения неспешны и выверены. Скольжение корабельных корпусов, низкие голоса сирен, рассеивающийся дым, медленные буксиры - но все уводит вдаль, к свободе, и эту спокойно решившуюся неспешность ничем не остановить.

И Ясунари Кавабата, который не рифмуется ни с кем, которому некого было боготворить и не от кого отрекаться, потому что отец был потерян в полтора года, мать в три, бабушка в шесть, дед в четырнадцать. Детство как наблюдение за распадом тела. И взгляд на живого становится столь же отстраненно-пристальным, как взгляд на мертвого, и описание брачной ночи будет похоже на бдение у гроба. Цвета Кавабаты - белый и красный. Белый - не только чистота, но и цвет траура в Японии. И красный - физиология, болезнь, цвет туберкулезного кашля. Причем степень проникновения в тексты Кавабаты у Ролена заметно меньше. Это более далекий, неевропейский опыт тела, с глубоко ритуализированным, скрывающим индивидуальность лицом.

Ролен перелистывает газеты, относящиеся к дате рождения писателя. Чикагская "Оук-Парк Таймс" в 1899 обсуждала упорядочение размеров мусорных контейнеров и фасоны летних платьев. А в Буэнос-Айресе писали о поимке Железного Уса, известного преступника, о загадочной гибели владельца кафе "Галилей", которого нашли в узком колодце, вниз головой, при шляпе и коробке спичек в руке. Или день 15 ноября 1917. Набоков навсегда покидает Петербург, уже Петроград. Хемингуэй готовится к поездке на итальянский фронт. "Не могу же я допустить, чтобы такой спектакль сыграли без меня!" Борхес читает в Женеве Шопенгауэра, Мишо скучает в колледже. А что делал Кавабата, никому не известно, Восток дело темное.

И первыми в этой пятерке умерли - покончив с собой - оба нобелевских лауреата, Хемингуэй и Кавабата.

Обращение к писателю не только через его книги, но и через его возможный опыт, выводит в мир, в котором литература - только часть, один из способов интересной жизни, не более (хотя и не менее) того. Выводит к отказу от чрезмерной определенности - от определенности книги тоже. "Книги читать скучно. Отклоняться запрещено. Ползи по тексту. Путь проложен, другого нет", - говорил Анри Мишо. На самом деле, книги читать интересно - но потому, что в опыт читающего входят не только книги. И Оливье Ролен продолжает идти по современному - и в то же время набоковскому - Петербургу. "Впечатление складывается такое, будто все бывшее Тенишевское училище совсем недавно стало жертвой бомбардировки: коридоры и лекционные залы загромождены какими-то обломками, досками, перекрученными трубами, сломанной мебелью, разного рода железяками... И среди разрухи соблазнительная рыжеволосая девушка с губами-вишенками играет на пианино".