Составляющий поэтическую книгу человек, если он занимается недавно умершим поэтом, имеет выбор: обнародовать неизвестное или перетасовать старое. По самой природе своего ремесла составители обычно предпочитают первое (что дает им шанс превратиться в публикаторов). Часто против собственной воли они честно делают второе. Но возможно еще и третье - создать нечто концептуальное.

Именно этот третий путь избрала составитель и художник четырехязычного сборника "Венецианские тетради. Иосиф Бродский и другие" Екатерина Марголис. Книга имеет как бы два тематических стержня: во-первых, это венецианская тема (первая и вторая части); во-вторых, это тема in memoriam (третья часть). Тот факт, что Бродский похоронен в Венеции, способствует скреплению и взаимопроникновению этих частей, превращая книгу в своего рода символическое посещение могилы поэта. И, разумеется, название всех трех частей - "Отражение времени" (эссе и стихи Бродского), "В облике многих вод" (стихи Сабы, Монтале, Одена, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Ходасевича), "Post Scriptum" (венецианские стихи Уолкотта, Лосева, Венцловы памяти Бродского) - это цитаты из Бродского (правда, его стихотворение 1967 года "Как жаль, что тем, чем стало для меня┘" называлось "Postscriptum", в одно слово).

Концептуальна книга не только содержательно, но и формально: эссе "Набережная неисцелимых" и все шмуцтитулы напечатаны на сиренево-розовой бумаге, эссе "Watermark" - на серо-сиреневой, а стихи - на двухцветной, так что справа оказывается сиренево-розовая страница, а слева - серо-сиреневая. Такая прихотливая цветовая гамма призвана, видимо, служить иллюстрацией к фразе Бродского из эссе "Путеводитель по переименованному городу" ("A Guide to a Renamed City"), почему-то названного в книге "Путеводитель по безымянному городу" (с.181): "Прозрачный розовый оттенок неба так светел, что голубая акварель реки почти не способна отразить его"¹. Впрочем, у Бродского это относилось к другой Венеции - северной.

Жанр in memoriam - коварный жанр. Об издержках "этого, в конечном счете, самооплакивания, граничащего порой с самолюбованием"² предупреждал сам мэтр: "┘ наиболее интересной особенностью этого жанра является бессознательная попытка автопортрета, которыми почти все стихотворения "in memoriam" пестрят - или запятнаны"³ Пестрят ими любые "венки мертвым", добавим мы, будь то стихотворение или книга. Помнить об этом следует всем составителям подобных сборников. Так каков же получился автопортрет?

Книге, как и полагается, предпослана вступительная статья "От составителя и художника", где излагается не только поэтическая концепция книги, но и ее (составителя и художника) credo. Венеция предстает перед Е. Марголис пособием по истории изящной словесности под открытым небом: здесь постоянно "выплывают строки" и "бродят тени". "Бродский┘ вслед за Ходасевичем, проделывает в своем эссе путь от венецианского вокзала до площади Сан-Марко, где из тумана неожиданно выплывает строка Одена┘"; "Монтале┘ начиная со стихотворения "Минога" сопровождает Бродского от берегов Балтики через Атлантику к Адриатике"; "В тишине последнего венецианского острова один питомец Балтики (Томас Венцлова - Е.С.) вслушивается в умолкнувший голос другого" (с.6). Получается нечто похожее на литературный Петербург - в изображении Маршака:

Давно стихами говорит Нева:
Страницей Гоголя ложится Невский,
О Блоке вспоминают острова
И по Разъезжей бродит Достоевский.

Эта поэтическая экскурсия по Венеции сопровождается размышлениями о смысле и назначении искусства: "Связи формы неизбежно таят в себе бесчисленные струны смысла" (с.6); "Изображение обратно языку, это способ освобождения" (с.7); "Мост, три замшелых ступеньки и их отражения образуют новую цельную сущность" (с.7)...

Цель, к которой устремлена энергия автора этого вступления, ясна и прозрачна, словно воды Адриатики, - достичь полного стилистического слияния с любимым поэтом. Периоды Бродского завораживают Е.Марголис, как кольца тела Каа. Она доводит до абсурда характерные стилистические признаки образца, еще раз подтверждая очевидное: нельзя писать о Бродском в тон Бродскому. Результат предсказуем. У Бродского - значительность и важность тона, у Марголис - напыщенность. У Бродского - интонация завораживающая, а у Марголис - навязчиво-монотонная. Составитель пытается переложить прозой знаменитые стихи: "Гондолу бьет о гнилые сваи" ("Лагуна", с.141), а получает лишь стертую штампованную картинку: "Закрыть глаза в любой точке мира, на краю света. И услышать плеск волн, постукивание гондол о прогнившие сваи, скрип весла и крики чаек у Лагуны. А над всем колокольный звон" (с.7 ). К финалу вступления смысл из текста совершенно испаряется: "В обыденном сознании поэт - всего лишь эгоцентрик, не воспринимающий ничего вне самого себя, а тем более, любимое. (Как дай Вам Бог любимой быть другим)" (с.7). Дурновкусие, напротив, достигает апофеоза: "От сладко-солоноватого мига узнавания захватывает дух. Туда-сюда снуют хароны, ловцы человеков или просто рыб┘В конце концов вода сливается с небом. Post Scriptum." (с.7).

Но все это Е. Марголис можно было бы простить, если бы она безупречно исполнила принятую на себя главную роль - составителя, комментатора и художника. Однако и тут ей не удается избегнуть тех жанровых опасностей in memoriam, о которых предупреждал Бродский - "Эмоциональная необязательность в таких случаях порождала дидактическую расплывчатость┘".⁴ Не вполне даже понятно, какого рода книга пред нами: подарочный фолиант или комментированное издание. Для книги подарочной ей явно не хватает стилистической выдержанности: либо уж роскошность, либо концептуальность в оформлении. Иначе мрачно-зеленая обложка будет напоминать скорее о мхах и лишайниках подлеска, чем об аквамарине Лагуны, а черный прямоугольник с паукообразной надписью "non fiction" выглядеть как неуклюжая заплатка на новом костюме.

Для комментированного же ("солидного") издания слишком уж непоследователен и легковесен комментарий. Необязательность царит буквально на каждой странице - достаточно наугад раскрыть книгу. Совершенно непонятно, по какому принципу отбирались реалии для комментария. Почему, к примеру, строчки из "Сан-Пьетро" - "и третью неделю сохнущие исподники / настолько привыкли к дневному свету / и к своей веревке┘" - нуждаются во вступительном пояснении: "Район, куда не часто забредают туристы. Много белья на веревках."(с.146).

И еще одна загадка. Каждому тексту предпослано небольшое вступление составителя, содержащее обычно какую-нибудь цитату, поясняющую его общий смысл или обстоятельства создания. Текст, откуда берется такая цитата, при этом никак не обозначается и никаких ссылок на цитируемое издание не делается. Конечно, кто-то способен догадаться, что, видимо, комментарии Бродского взяты из его интервью, а воспоминания Н.Берберовой о венецианском путешествии с Ходасевичем - из мемуаров "Курсив мой". Но все-таки отсылки к источникам не помешали бы. Или перед нами эзотерический текст, рассчитанный исключительно на посвященных?

Карта литературного мира представляется Е.Марголис подобием птолемеевой вселенной: в центре ее - застывшая фигура Бродского, вокруг коей вращаются различные поэты и писатели. Только подобного рода космологическими представлениями можно объяснить своеобразие приведенных в комментарии характеристик. Роберто Калассо - "известный писатель, автор своеобразных повествований, основанных на древних мифах; Бродский восторженно отзывался о его книге "Брак Кадма и Гармонии"" (с.173; интересно было бы узнать, что здесь подразумевается под "своеобразным повествованием"). Сюзан Зонтаг - "одна из "властителей дум" своего поколения ("культовая фигура" американской интеллигенции), друг Бродского" (с.157; "культовая фигура", видимо, является переводом на "современный" язык старомодного "властителя дум"). Уистан Хью Оден - "старший друг и учитель Бродского".

Историко-литературные комментарии впечатляют не меньше, чем биографические характеристики. Так, стихотворение Одена "Падение Рима" ("The Fall of Rome") сопровождается следующими соображениями: "Проводя параллель между Римом и Британской Империей, Оден следует за английской литературной традицией (Киплинг и др.)" (с. 229). О какой традиции идет речь? Кто эти самые загадочные "др."? Драйден, Юнг, Саути, Теннисон? Видимо, Е.Марголис просто нечего больше добавить к имени Киплинга, отсюда и возникают эти загадочные "др.".

Значит ли все вышеизложенное, что мы обвиняем составителя и художника во всех возможных грехах? Отнюдь нет. Безусловно, вызывает сочувствие трогательная забота Е.Марголис о внешнем благообразии, приличествующем такому классику, как Бродский. Составителя явно смущает привычка поэта смело пользоваться обсценной лексикой. Поэтому в стихотворении "С натуры" одна буковка в известном слове оказалась заменена стыдливыми точками:

И голуби на фронтоне дворца Минелли
е.утся в последних лучах заката,

По счастью, стихотворение попало именно на сиренево-розовую (цвет любовных записочек из французских романов), а не на серо-сиреневую страницу.

Такие счастливые совпадения, впрочем, нечасты - в этой книге как будто все не на своих местах, и это впечатление еще усиливается опечатками. К примеру, на с. 171 в комментарии к "Венецианским строфам (II)":

...Голый, холодный мрамор
бедер новой Сусанны сопровождаем при
погружении под воду стрекотом кинокамер
новых старцев -

читаем "См. примеч., с.199". Однако на 199-й странице вместо Сусанны и старцев мы обнаруживаем миногу и угря из стихотворения Э. Монтале "L'anguilla". А искомые персонажи обнаруживаются на с. 99, где комментируется соответствующий библейский сюжет.

Однако в этих мутных водах, среди миног, угрей и прочих тварей, попадаются небольшие, но настоящие перлы. К примеру, комментарий Льва Лосева к стихам Бродского из давно ожидаемого тома в "Библиотеке поэта". Что ж, и за это следует быть благодарным.

Примечания:

• Екатерина Марголис. По поводу одной рецензии
• Екатерина Марголис. "Другие" - это мы сами
• Дмитрий Аполлонов. Книга отражений