Жизнь и творчество Дадзая Осамы (1908-1948) можно было бы спокойно причесть к издержкам японской модернизации - да подивиться тому, насколько последовательно в такие эпохи наряду с литературными клише заимствуются поведенческие шаблоны.

Сын богатого помещика из городка Канаги, что на севере Хонсю, Дадзай Осаму (настоящее имя Цусима Сюдзи) имел все шансы получить хорошее образование и занять высокое положение в обществе. Смерть отца (Дадзаю было тогда 14 лет), а затем и старшего брата не могла и, казалось бы, не должна была ничего изменить в судьбе Дадзая. Каждый раз на место главы клана заступал новый родственник, и жизнь семьи текла своим чередом. Всегда был кто-то, кто мог призвать Дадзая к ответу за попытки уклониться от предписанного жизненного сценария.

Однако учился Дадзай недолго, лишь до 19 лет. Еще в высшей школе города Хиросаки он увлекся литературой, забросил учебу, стал завсегдатаем театров и веселых кварталов. Отныне образование для начинающего писателя - не более чем предлог для того, чтобы тянуть деньги из родственников. В конце 20-х годов Дадзай перебирается в Токио и поступает в университет Тэйкоку на факультет французской литературы. Тогда же оформляется его эстетическое кредо ("выразить себя в слове и умереть") и жанровая специализация. Это - "исповедальная проза".

Чтобы создать исповедь, необходимо воспринимать свою жизнь как эстетически завершенное целое. Такое ощущение вряд ли может возникнуть у молодого человека естественным путем, и Дадзай Осаму прилагает немалые усилия для того, чтобы вызвать его искусственно. Стать профессиональным писателем на европейский манер для него означает превратиться в профессионального прожигателя жизни. Кутежи, романы с женщинами легкого поведения, пьянство, наркомания, модный и небезопасный в Японии того времени марксизм и, конечно же, запойное чтение классиков европейской и русской литературы - таково наполнение токийской жизни Дадзая.

На любую кризисную ситуацию Дадзай Осаму отвечает попыткой покончить с собой. За двадцать лет жизни писатель совершил четыре попытки самоубийства (две в начале 30-х годов, одна в 1935, и наконец последняя - удавшаяся - в 1948). Все эти истории (разумеется, за исключением последней) не раз и не два всплывают в творчестве Дадзая Осаму. Фактически, покушение на самоубийство становится для него удобным приемом, с помощью которого можно кроить собственную жизнь на эстетически завершенные отрезки, они же фабулы для будущих произведений.

Нельзя, однако, сказать, чтобы сам Дадзай не осознавал недостатков "жизнетворческого" подхода к литературе. Довольно быстро писатель натыкается на парадокс, который мучительно переживал до конца своих дней: если жизнь, о которой он пишет, - это набросок для книги, то не соблюдается главное условие исповеди, правдивость.

Своеобразное преломление этой коллизии мы находим в "Исповеди "неполноценного человека". Ее герой - художник-карикатурист Едзо - паталогический лжец. Едзо с детства подавлен масштабами недоверия, которое люди питают друг к другу, и не понимает основ человеческого общежития. Такие вещи, как долг, дружба, служба, гостеприимство и т.д., для него совершенно непостижимы. Из страха перед людьми Едзо подыгрывает каждому, с кем его сводит судьба, и неизменно заходит слишком далеко. Конформизм героя незаметно превращается в единоборство с жизнью; следить за этой схваткой (несмотря на самоупоение, с которым исповедующийся герой обнажает язвы своей души) довольно интересно.

Однако даже эта философски нагруженная интрига не заслоняет главную метафору книги, выразившую отношение Дадзая к самому себе: Едзо-карикатурист бездарен, единственная по-настоящему удачная его работа - это нарисованный в детстве автопортрет, где юный Едзо изобразил себя в виде нежити, призрака.

И все же далеко не вся жизнь писателя укладывается в это метафорическое определение. В 31 год Дадзай Осаму круто меняет свои жизненные и эстетические установки. Отныне он не сочиняет предсмертные послания, а пишет, "чтобы жить". Дадзай заводит семью, растит детей, становится популярным и дает советы новому литературному поколению. Но стать гармоничной личностью и хорошим семьянином писателю все же не удалось. Слишком сильной была инерция саморазрушения, да и подорванное богемной жизнью здоровье (хронический процесс в легких) никак не сулило активного долголетия. 13 июня 1948 года Дадзай Осаму бросается в реку Тамагава.

В России Дадзай Осаму до недавнего времени был известен только по вышедшей в 1998 году в переводе В.Скальника "Исповеди "неполноценного человека". Издательство "Восточная литература" выпустило более представительный том прозы, который более чем на две трети состоит из ранее не публиковавшихся у нас рассказов. Часть из них - хорошо узнаваемые наброски к "Исповеди". В них мы имеем дело с Дадзаем-карикатуристом, который живописует нравы токийской богемы, и попутно (опять-таки не без самоупоения) предается саморазоблачению и самобичеванию: слишком уж похожи на самого Дадзая герои: выдающий себя за гениального композитора "оборотень" Баба ("Дас Гэмайне") и несостоявшийся самоубийца Едзо ("Цветы шутовства").

Однако представлен в сборнике и совершенно незнакомый российскому читателю Дадзай Осаму, которого никак не назовешь "классиком романа о себе". Это - автор коротких рассказов ("Поезд", "Лиза", "Срок завершения обета") и, конечно, "Сказок".

Тексты эти, прежде всего, доказывают, что почти десятилетний отход от исповедально-суицидальной линии действительно был для писателя очень продуктивен: когда вместо себя любимого Дадзай брался за какой-либо другой "объект" изображения, из под его пера выходили вещи, вполне достойные чеховской школы.

Во-вторых, становится очевидно, что, несмотря на "модернизацию", Дадзай Осаму остается писателем японским. Наиболее сильно это чувствуется в "Сказках". Эти злободневные, полемические опусы, более чем наполовину состоящие из авторских отступлений, замечательны тем, что Дадзай ухитряется в них одновременно толковать старинные сюжеты как знаки собственной судьбы (философская притча "Урасима-сан") и размышлять о будущем Японии. Сквозь полемику с казенным патриотизмом предвоенных и военных лет и добродушное подтрунивание над чудаковатой японской аристократией проступает ностальгия по Японии уходящей, по сельским праздникам в горных деревнях и дворянскому укладу, против которого Дадзай так яростно восставал в молодости.