"Чтоб вложить пальцы в рот - в эту рану Фомы - / и, нащупав язык, на манер серафима / переправить глагол", - пишет Бродский в "Литовском ноктюрне". А внимательный филолог замечает: "жест, описанный в стихотворении, соотносит изрекаемое слово с насильственно вызванной рвотой". Пушкинский серафим вырвал язык поэта при превращении того в пророка, но "вырвать" - это еще и "стошнить", и Бродский подразумевает скорее именно это. Пальцы вкладываются в собственный рот, воскресший Христос герою стихотворения не явится. Жгущий огонь, полученный пророком от Бога, Бродский заменяет личным коптящим пламенем. На перепутьи - не серафим, а светофор. (Кстати, светофор - это "несущий свет", и совершенно то же дословно на латыни означает Люцифер.) "Пушкин пишет о встрече пророка с божественным вестником, Бродский - о невозможности такой встречи". Памятник поэту у Бродского - не пушкинский нерукотворный, а реальный, Пушкину в Одессе, из отходов металла, пошедшего на оковы. Пушкинский космос гармоничен, инвариантная тема Бродского - "отчуждение "Я" от мира, от вещного бытия и от самого себя". "Север крошит металл, но щадит стекло" - анти-пушкинское "так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат". Видимо, такие примеры сильно ограничивают очередного желающего произнести речь на тему "Бродский как Пушкин".

Другим источникам цитат Бродского повезло не больше. Парение птицы √ у Державина полет, дарующий бессмертие, у Бродского - выталкивание воздухом в космос, в смерть. Державин описывает живописную игру лунного света на паркете - у Бродского солнечные лучи деревенеют. У Лермонтова звезда говорит с звездою, у Бродского она молчит, так как одинока, собеседника нет. В отличие от Ходасевича, у Бродского при создании стиха "в роли субъекта действия выступает не поэт, а перо". Одиссей возвращается на Итаку: "А одну, что тебя, говорят, ждала, / не найти нигде, ибо всем дала. / Твой пацан подрос; он и сам матрос, / и глядит на тебя, точно ты - отброс". Бродский не столько цитирует классику, даже не столько полемизирует с ней, сколько ее переписывает. Мир предшественника "развинчивается на детали, из которых собирается новый текст".

Возможны и гиперцитаты - не из одного источника. "И при слове "грядущее" из русского языка / выбегают мыши и всей оравой / отгрызают от лакомого куска / памяти, что твой сыр дырявый," - пишет Бродский, а Ранчин соотносит это и с мышами, грызущими непрозрачное время у Хлебникова, и с точащими "жизни тоненькое дно" мышами Мандельштама, и с грызущими годами Ходасевича. В стихотворении "Посвящается Чехову" один из героев в дощатом сортире думает "Куда меня занесло?" - и это оказывается одновременно цитатой такого же сидения в сортире джойсовского Блума и автоцитатой из "Осеннего крика ястреба", предсмертной мыслью этого ястреба.

Где критерий достоверности сопоставления? Не превращают ли исследователи интертекста поэзию в минное поле? Скажет поэт что-нибудь о жестянке - а филолог тут же припомнит ему чешую жестяной рыбы у Маяковского. Может быть, один из критериев - приращение смысла? Ранчин отмечает, что залитый синевой зрачок залива совпадает в "Итаке" Бродского с Асеевым, но "соотнесенность с ним не обогащает текст Бродского семантически". А можно ввести еще эстетический критерий. Отказ Бродского (в стихотворении "Посвящение") от хищно вывернутого стебля лампы, угля из шахты и железнодорожного крушения Ранчин интерпретирует как отказ от символизма ("Лампы-луны на изогнутых тонких стеблях" - Брюсов), футуризма ("Нас мало. Нас может быть, трое/ Донецких, горючих и адских" - Пастернак) и акмеизма ("А я иду - за мной беда,/ Не прямо и не косо,/ А в никуда и в никогда,/ Как поезда с откоса" - Ахматова). Это триумф эрудиции филолога - или его произвола? Но читать такое приятно. И все-таки Ранчин, видимо, порой просто устает от обилия материала. Строки "Скрипи, перо. Черней, бумага!" он характеризует как оксюморон: "бумага ассоциируется с белизной". Хотя очевидно, что бумага чернеет, покрываясь буквами из-под пера.

И можно ли рассматривать произведения Бродского как единый текст, ставя рядом стихи 1962 и 1995 года? Называть логическим итогом поэзии Бродского цитаты из его стихов 1977 и 1980 годов? Так ли уж "личность автора-человека неизменна в своей основе"? Не исчезают ли при таком подходе развитие, генезис, динамика противоречий - не возвращаются ли проблемы, преследовавшие еще структурализм? Притом что Ранчин сам прослеживает, как в поэзии Бродского эмигрантского периода из мотива одиночества уходят романтика, идея исключительности лирического героя. А идея несуществования, поэтическая формула "совершенный никто", появляется с середины 70-х, причем одновременно с мотивом отчуждения "Я" поэта от своих текстов.

И Ранчин все-таки часто упрощает Бродского. Например, вещь - не только "противоположность человеку, стандартность (безликость), соединение пустоты и материи, неподвижность". Герой Бродского порой учится у вещей спокойствию и стойкости ("чувство ужаса/ вещи не свойственно. Так что лужица/ после вещи не обнаружится,/ даже если вещица при смерти"). В пользу вещей говорит их незаинтересованность ("предметы и свойства их/ одушевленнее нас самих,/ всюду сквозит одержимость тел/ манией личных дел"). И осознание своей пустоты не обязательно "лишает жизнь "Я" - стихотворца экзистенциального оправдания, смысла". Пустота может быть и открытостью к восприятию мира, не замутненного личными мелкими проблемами. "Тронь меня - и ты тронешь сухой репей,/ сырость, присущую вечеру или полдню, / каменоломню города, ширь степей,/ тех, кого нет в живых, но кого я помню".

Еще Ранчин проводит настоящую инвентаризацию Бродского, выявляя у него множество повторяющихся формул и рифм. Постоянный символ одинокого "я" - ископаемый моллюск. "Поэтическая формула" разделенности, отчужденности - невозможность телефонного разговора. Смерть - превращение в статую. Рифма "ихтиозавра (динозавра) - завтра" превращает будущее в прошлое. Вопросов возникает множество. Почему Бродский - при неприязни к закрытым, самодостаточным системам - так жестко строил собственную поэтику: "ограниченный лексикон слов-констант, автоцитация, часто - ориентация на традицию с устойчивым каноном (античную и классическую поэзию прежде всего)"? Не связан ли Бродский с тоталитарностью более, чем обычно думают, и не ощущал ли он сам эту связь? ("Я ощущаю себя разносчиком определенной заразы, несмотря на непрерывную прививку "классической розы", которой я сознательно подвергал себя на протяжении большей части моей жизни" - "Путешествие в Стамбул".) Но, с другой стороны, возможны ли в литературе (а не в тексте закона или устава) такие независимые от контекста однозначные формулы? Волны у Бродского могут в разных стихах ассоциироваться и со свободой, и с несвободой. "Сочетание многомерных поэтических образов и одноплановых поэтических формул придает поэзии Бродского одновременно признаки новизны и традиционности". Но традиция - это все-таки не формулы-клише.

Может быть, Бродский действительно думал о "некоем идеальном Тексте, описывающем все возможные утверждения и мысли, в том числе взаимоисключающие, вбирающем их в себя и тем самым как бы разрешающем: стихи и эссе самого Бродского - это как бы неполная реализация такого Текста". Но тогда именно неполнота и спасает индивидуальность взгляда Бродского от растворения в этом Тексте. И мы пытаемся понять эту неполноту - нашей неполнотой?