Писатель в изгнании - в безвоздушном пространстве, без читателей, как певец в сурдокамере? Но живущий уже 20 лет в Германии русский писатель Хазанов тут же вспоминает даже и не пытавшегося опубликовать свой роман итальянца Дж.Т. ди Лампедузу (хотя князь-аристократ, несомненно, мог это сделать), переставшего печататься Итало Звево... Тогда эмиграция - "счастье быть чужим", завидная возможность оторваться от трухи злободневности, обрести дистанцию? Но кто мешает сделать это, никуда не уезжая? "Пруст - человек, который эмигрировал еще дальше, чем если бы он покинул свою страну, еще радикальнее: из своего времени". Эмигрант оторван от языка и культуры? Но Борхеса тоже ругали, что он не аргентинец, а европеец. Проходит время - и нелепо называть эмигрантскими авторами Овидия или Данте. "Немалое число изгнанников... - Солженицын, Максимов, Войнович, Владимов, - сохранили верность традиционной поэтике". Но таких писателей и среди оставшихся немало. С другой стороны, даже среди ориентированных на "хранение классических заветов" писателей первой волны эмиграции были Поплавский, Ремизов, Набоков. Сама по себе эмиграция не консервирует и не радикализует. Чем больше вслушиваешься в диалог Хазанова и Глэда, тем яснее становится, что эмиграция - проблема человеческая гораздо более, чем литературная; она лишь высвечивает некоторые вопросы, а не порождает их.

И американский славист Джон Глэд заявляет: "Я сам эмигрант. Из маленького городка на Среднем Западе". С бильярдной, парикмахерской, бензоколонками - и жителями, абсолютно лишенными культурных запросов. Теперь, пролетая над Индианой, Глэд даже сверху на это глянуть не хочет - скучно. Конечно, это не оставленные Хазановым лагерные вышки, но тоже ничего хорошего. И разница внутри культуры - между жителем мегаполиса и поселка, между торговцем и филологом - может быть много больше, чем разница между культурами.

Более значимые для литературы границы проходят в других местах. Между подчинением идеологии - и стремлением не противопоставлять советской литературе антисоветскую, сходную с ней типологически, а "предложить совсем другую эстетику, другое видение мира". Причем то, что литература не должна быть идеологизирована, давно ясно читателю, ориентированному на литературу, и никогда не будет ясно читателю, которому уютно в стенах идеологии. Не ведет ли Хазанов полемику с не желающими слушать? Или это полемика с собой? "Искусство само есть высшая и вечная идея", "Искусство (именно с большой буквы - А.У.) ...предписывает презирать современность. Точнее, учит не принимать ее слишком всерьез". Сколько здесь пафоса... И - "предписывает", "учит"... Язык выдает привычку к риторике надличного.

Хазанов требует "преодолеть хаос дисциплиной языка, мужеством мысли, точностью... Мы не имеем права писать хаотически". Он не предполагает, что точность тоже должна иметь свою меру, и усилия упорядочивания могут быть умерщвляющими.

Много ироничных и жестких слов сказано о "стандартном эмигранте", полагающем, что только он, а не западные несмышленыши, способен разобраться в происходящем в России. "Он заранее убежден, что "они нас не знают и не понимают". То, что сам он, в свою очередь, "их" не понимает, его не заботит... Заграничная жизнь, чужие проблемы его не интересуют, после первых впечатлений он убеждается, что все это он знал заранее, и на этом его активное ознакомление с новым миром заканчивается..." Зато он готов охотно рассуждать об измельчании западной культуры, с которой знаком в лучшем случае понаслышке. Но неспособность (и нежелание) установить контакт с западной культурой - проблема слишком многих в постсоветском обществе, независимо от их места жительства. И по ходу диалога обнаруживается, что и сам Хазанов почти не следит за современной западной литературой, а действие его произведений, несмотря на проведенные в Германии почти 20 лет, по-прежнему привязано к России. Хазанов оправдывает отсутствие у себя Германии: "чтобы суверенно распорядиться материалом жизни в стране, всей его толщей, нужно в этой стране родиться". Но Набоков не ждал второго рождения в США; и эта "толща материала жизни" звучит уж очень в советской стилистике.

И тем не менее, диалог Хазанова и Глэда существует. Может быть, потому, что Хазанов разделяет одну из главных ценностей западной культуры - сомнение. Говорит о ретроградности поэтики многих авторов первой волны эмиграции - и оговаривается: "теперь я начинаю думать, что и мы оказались в похожей роли". Он не желает лишать "русскую интеллигенцию остатков самобытности, того, что до сих пор, вопреки всем тенденциям нивелирования, отличает эту интеллигенцию от образованного слоя в западных странах", - и через страницу сам смеется над этой самобытностью: "как старая интеллигенция звала и торопила революцию, погубившую ее, так нынешняя, усердно толкавшая к могиле советскую власть, сама оказалась на грани гибели после того, как эта власть, наконец, приказала долго жить". Он помнит, что литература потому и является противоядием от тоталитаризма, что "работает с игровыми моделями. Литература ничего не утверждает или, утверждая, одновременно допускает возможность иных толкований". Отказывается от предлагаемых Глэдом провокационно жестких альтернатив: резон писательства - в его процессе или в результате? русская культура - самостоятельна или вторична? Не поиск однозначной формулы, а обсуждение граней.

И разговаривающие соглашаются, что "писатель, живущий в своем отечестве, если он хочет остаться в серьезной литературе, ничего не зарабатывает, подобно тому, как он ни копейки не зарабатывал, когда был писателем-диссидентом". Глэд называет это трагедией литературы, Хазанов - ее спасением. Видимо, правы оба. Видимо, отошедший от банальностей и публицистики писатель - изгнанник в любой стране, в том числе и в собственной, при любом ее политическом устройстве. "Предлагаю рассматривать изгнанничество как судьбу всякого интеллектуала-гуманитария". Собственно, об этом еще в 1949 писал Т.Адорно: "И все же самая одинокая речь художника парадоксальным образом жива тем, что она замкнута в своей одинокости. Именно потому, что она отказывается от истертой коммуникации, она обращена к людям".

И не так уж мало Хазанов увидел за свои эмигрантские годы. В Европе пространство растягивается, оно "куда просторней, чем в огромной России, где всего не хватало, не было где приткнуться, где у тебя было постоянное чувство, что ты висишь на подножке битком набитого трамвая". И в этом пространстве много места для мелочей, из которых и складываются жизни и тексты - в Мюнхене, Москве, Вашингтоне. Литература уклоняется и от безобразия, и от благообразного китча, и от идеологизации. Она "выбирает иронию, блюдет дистанцию, культивирует безупречный стиль... Реабилитирует достоинство человека, только и всего... Тысячу раз осмеянная башня из слоновой кости стала не чем иным, как одиноким прибежищем человечности".