Сербский прозаик Горан Петрович обречен долго (надеемся, что не всегда) существовать в одной связке с Милорадом Павичем, который для этого автора сыграл роль "старика Державина". Устраивает ли Петровича статус подмастерья у столь именитого и модного мастера? Думается, вряд ли. Любой писатель интересен "лица необщим выраженьем" и рано или поздно старается вырваться из-под власти предшественников, пусть даже они доброжелательно хлопают его по плечу.

Перекличка стилей сразу бросается в глаза, в первую очередь - на уровне фразы. "Окно размером с утренний щебет ласточкиной радости", - эту фразу мы вполне могли бы прочесть у Павича. Могли бы и такую: "Остановившись и вытерев с глаз ветер, спящие увидели, что заблудились". Это фирменная образность Павича, его "ноу хау" в области метафорики, упраздняющее все известные виды тропов и оставляющее разве что оксюморон. Хорошо это с точки зрения литературной или плохо? Кому как. Одни это безоговорочно принимают, другие - отрицают, третьи (с оглядкой на первых) припоминают высказывание Фолкнера об известном произведении Джойса: мол, в гениальность "Улисса" надо верить, как в Библию.

Но если в первопроходца Павича мы "верим", то на его последователей уже поглядываем с прищуром: кто перед нами - эпигон? Или ученик, который почтительно снимает шляпу перед учителем и отправляется своей литературной дорогой? В нашем случае, думается, мы имеем все же второй вариант.

Основой сюжета этой книги служит исторический факт ХIII века: осада болгарским и куманским войском монастыря в сербском местечке Жича. Но исторической хроникой здесь и близко не пахнет: с самого начала читателя погружают в ту область "магического" и "символического", где законы нашего детерминистского мира терпят полный крах.

Здесь, в византийских рудниках, добывают лунный свет, людей отправляют в "ничто", сжигая слухи о них, а церковь Святого Спаса имеет окна, через которые можно видеть прошлое, настоящее и будущее. Естественно, одним из главных сюжетообразующих принципов в таком пространстве служат сновидения. Во всяком случае, "связь времен" осуществляется именно через сон жены византийского властителя Феодора Ласкариса: забеременев во сне, она через столетия (уже в нашем веке) разрешается от бремени мальчиком по имени Богдан.

У болгарского князя Шишмана (вполне исторического, заметим) тут имеется шапка из живой рыси, которая может запросто загрызть того, кто не понравился грозному воителю, а венецианский дож Энрико Дандоло поражен странной болезнью: он заживо заморожен, и глаза его покрывает серебристый иней. Кстати - известная из истории осада Константинополя крестоносцами под руководством Дандоло тоже показана, но причина, которая толкает дожа на безумный штурм, опять же пребывает за гранью обыденной психологии и общепринятой мотивации, данной нам историками.

В общем, достаточно много вольностей, делающих прозу Петровича подчас похожей на волшебную сказку, "фэнтези" или, если угодно, на прозу того же Павича. И все же, хотя дух Павича здесь присутствует, чем дальше, тем больше о нем забываешь, настолько любопытную игру образов затевает "ученик". Это вовсе не игра со структурой, в которой так силен "учитель", это - попытка сделать пружинами и колесиками повествования абсолютно не психологические сущности, например, "время". Или "судьбу", которую можно разглядеть в колодце; а еще в этом колодце можно оставить свое отражение, которое не позволило бы осажденным черпать воду. Читателю же можно, что называется, расслабиться и получить удовольствие, поскольку ему предлагают редкий вариант совмещения традиции и оригинальной эстетики.

Силой молитвы церковь Святого Спаса взлетает над землей и держится в воздухе на жгуте, сплетенном из солнечных лучей. Потом она вовсе будет держаться на одном лишь перышке ангела; и этот образ, в свою очередь, свяжет основной сюжет - с побочным, в котором заживо замерзающий венецианский дож старается овладеть плащом, сделанным из десяти тысяч перьев и дающим излечение от болезни и власть над миром.

Так, значит - "фэнтези"? Отнюдь, поскольку в основе этого текста лежит духовная реальность. Автор, пишущий "фэнтези", воплощает в словах всего лишь свободную выдумку, в лучшем случае работает с расхожими, доступными обывателю мифами. То есть ничем другим, кроме собственных волюнтаристских желаний и желания угодить своему читателю, такая проза не обеспечена.

Проза Петровича, напротив, обеспечена христианским мифом, а если точнее, - православным мифом. Понятно, что "миф", за который на протяжении тысячелетий множество людей кладет жизнь, - это не какая-нибудь забавная "байка". Но и отношение к христианскому мифу как к застывшему в веках канону, - малопродуктивно, а в литературе - так просто скучно. Горан Петрович, надо признать, сумел оживить предание, расцветить вроде бы давно известную картину новыми красками.

При этом в этическом плане картина местами выглядит даже черно-белой, то есть расклад "добро-зло" в лице венецианского дожа и князя Шишмана с его мусульманским подручным - с одной стороны, и обороняющимися из Жичи и Царьграда - с другой, представляется слишком простым. Но ведь и отношение к тому самому "православному", а если точнее - "постправославному" типу сознания нынче вполне очевидно.

Строго говоря, ни мы, ни западные страны не имеем права называть себя христианскими странами, в лучшем случае следует употреблять ту самую приставку "пост". Однако памятные всем бомбардировки Белграда на время сделали картину достаточно четкой (даже с учетом политических преступлений г-на Милошевича). Ну не нравится западным ребятам "постправославный" тип ментальности. Даже такой - анемичный, продажный, жестокий, - а все равно чем-то не устраивает он тех, кто нынче лидирует в планетарном сообществе под названием Pax Economicana. Не нравится он и ребятам, живущим южнее, а значит, в тексте Горана Петровича отражена духовная реальность современного мира (что важно: отражена замысловато, изобретательно и не скучно!).

Милорад Павич тоже касался злободневной тематики в книге "Звездная мантия", но даже там остался в подчинении у своей "фирменной" стилистики, опять оказавшись Дедалом - строителем лабиринта. Горан Петрович, напротив, старается вывести читателя из лабиринта, показывая, что сложность жизни - не в структурных (пусть и блистательных) парадоксах. Комбинаторные игры Павича чем-то напоминают попытки приблизиться к "компьютерному" типу мышления и творчества. Но зачем нам тягаться с компьютером Pentium? На этой дистанции мы никогда его не догоним; если же сохраним то, что называется "душой", то, возможно, обретем надежду.

В случае Петровича мы имеем дело с эпосом нового типа, который отвергает унылую тривиальность реализма. Почему бы, кажется, сербскому прозаику не написать какой-нибудь "Тихий Дунай"? Нынешняя югославская история вполне может снабдить материалом такого рода - однако то самое "время" требует иных художественных подходов и решений.

Один из современных героев книги, Богдан, занимается вроде бы бессмысленным делом: он ходит по лесам и собирает перья птиц. Но если внимательней всмотреться в эту символику, то мы опять можем разглядеть ту самую "связь времен". Связать времена в очередной раз не удается, герой погибает во время налета натовской авиации, и, как последняя надежда, остается смутный образ повести, которой так не хватало защитникам Жичи.

Удача Петровича в том, что, взяв за основу христианские ценности, он, к счастью, не попадал в плен конфессиональных доктрин. Более того, в книге есть явный намек на выход за пределы этих доктрин, которые, увы, уже давно не спасают "христианский" мир от варварства и жестокости. "Только повесть, - говорится в одной из финальных глав, - оставляла хоть какую-то возможность выжить. Хотя бы до того часа, пока в болезненных судорогах, в плаче и улыбках не зародится какая-то новая, а по сути дела - первоначальная повесть человеческого рода. Повесть, возможно, способная противостоять головокружительному водовороту событий".

С одной стороны, это - восстановление в правах многажды осмеянного "логоцентризма", с другой - призыв к спокойному ожиданию нового. Придет ли оно? Что ж, поживем - увидим.