просто:
сиди и поддакивай
пока о тебе разглагольствуют
родство и сиротство...

Какое там жизнетворчество? Какая мифологизация жизни? Ветошь маскарада. Жизнь - миф не менее увлекательный и великий, полный внутренних перекличек, сцеплений, изысканнейшего юмора.

Ну не удивительно ли: книга стихов замечательного поэта Михаила Гронаса "Дорогие сироты," (в "сиротах" ударение на первый слог, запятая тоже входит в название), книга о сиротстве, онтологическом и бытовом, выйдя в свет, оказалась сиротой. По счастию, лишь в определенном смысле - Михаил Гронас последние годы в основном проводит в Америке, приобщая американских студентов к загадкам русского языка и души. Обзванивая знакомых оттуда и приглашая их на презентацию сюда, Миша посмеивался: "Я как будто уже умер". И на презентации в "Проекте О.Г.И." книжку его нянчили другие. Приемными родителями были - переводчик и поэт Григорий Дашевский, поэт Евгения Лавут, филолог-скандинивист Федор Успенский, популярный шансонье Псой Короленко.

Что такое стихи Гронаса, каждый, естественно, понимал по-своему - когда их читали Евгения Лавут и Федор Успенский - обнаруживался их жесткий ритм, внутренние рифмы и глубинный строй, несмотря на частое отсутствие рифм внешних и других признаков традиционного оформления стиха и речи (здесь редко встречаются знаки препинания, заглавные буквы, четверостишия, строфы). Чтение Григория Дашевского обнажило, как богаты эти стихи смысловыми нюансами, Псой Короленко со свойственным ему артистизмом продемонстрировал слушателям, что это еще и веселые стихи - в них много не только чисто лингвистической, формальной, но и стилевой игры. Итог вышел впечатляющий - пожалуй, даже и у самого автора не получилось бы представить собственную поэзию столь многогранно и выпукло. Выразительное же отсутствие Гронаса на презентации и вовсе вскрывало смысловую сердцевину сборника - сироты.

Потому что заглавие книги не красивый ход, не виньетка, почти не связанная с содержанием сборника. Бытие лирического героя стихов Гронаса - и в самом деле длящееся сиротство, бездомность, неприкаянность, неуют; недаром и пространство, в котором он движется и существует, - общежитие, подземные переходы, подъезд, лестничные клетки, телефонные будки, попросту - бездомность... Время делится для него на "ноющее колющее тупое / и с тобою". Но это "с тобою", эти мгновения благодати, обретаемой в соединении с любимыми, обречены: остаться рядом все равно невозможно.

Не танки, не подводы,
Не военные катера
Увозят меня на фронт,
А лифты, такси, метро.

Ты слышишь - уже пора,
Уже звенит серебро
Рожков моей несвободы -

Не забыть бы зонт.

Интересно, что герой не ощущает себя творцом своей судьбы, он всегда пассивен; сопротивляться оттаскиванию прочь от любимых он не в состоянии да и не хочет, потому что давно воспринимает это как данность и крест. Его удел - непротивление страданию, горестное оплакивание своей участи беженца и погорельца, который, впрочем, пальцем не шевельнет, чтобы построить новый дом, - зачем? - "будет напоминать о доме". Торжество же маленьких букв, отсутствие запятых и некоторый дефицит экспрессии только усиливают эффект всегда опущенной головы, рассеянности, и к концу книги оказывается - перед нами не только страдание (вполне неподдельное), но и некая непреодолимая внутренняя вялость. Боль, брошенность, слезы оборачиваются нишей, настолько привычной и освоенной, что почти уже и уютной.

И потому единственное стихотворение, в котором герой не плачет, а испытывает настоящую злость, обычную злость человеческую, выглядит в книжке чуть ли не самым ярким и убедительным, одним из самых острых и обжигающе современных, во всяком случае. Подозревая, что рецензии на поэтические сборники если и представляют какую-то ценность для читателя, то только цитатами, позволю себе процитировать стихотворение полностью.

Геополитика Sodad

в общем в америке жить непаршиво хотя измерима общим
аршином и ни третьего рима ни второй трои вроде не строят

а кстати и в рассее жить нехерово хотя платят мало смотрят
сурово и не все фильмы в прокате

а че тут
такого-то? уж поверьте что кабы надо я бы и на острове кабо
верде где вертят задом жил бы себе до самой смерти до упаду
и все тут!

ибо друг перед другом чего кривляться-то ни севером югом
и прочим блядством ни инью янью и прочей дрянью объяснить
мы мира не может

лишь Пустым и Порожним
мир объясним

и фиг с ним

Энергия этого стихотворения побеждает безнадежность его смысла: "и фиг с ним" оказывается катарсисом, возвращением домой, в русскую поэзию и культуру. Стихи Михаила Гронаса, вобравшие мощные потоки западной интеллектуальной поэзии, явно им любимой и удачно переводимой (в книге помещены переводы из стихов Георга Тракля, Константиноса Кавафиса, Пауля Целана), вдруг оказываются измеримы и "общим аршином". Родство с Тютчевым, русским поэтическим авангардом начала ХХ века, русскими мальчиками Достоевского звучит в "Геополитике Sodad" крещендо.

Конечно, не стоит так уж обольщаться: это хотя и выразительный, но все же краткий заезд в русскую литературную традицию - гораздо сильнее в стихах Гронаса ощутимо все же влияние того же У.Х.Одена или П.Целана, когда действие стиха развертывается в бесстенном, беспотолочном, сверхтонком пространстве и видение превращается в созерцание.

Глаза к глазам, в прохладе
давай и мы
начнем так:
вместе
давай дышать пеленою
которая нас друг от друга прячет,
когда вечер
принимается мерить,
как далеко еще
от каждого образа, который он принимает,
до каждого образа,
который он нам придает.

Этот перевод из Целана называется "Дали". Как видим, вопроса о доме здесь просто не стоит. Перед нами "бездомность" в высшем смысле, бездомность как абсолютная свобода и непременное условие прозрения. Внутренний сюжет книги Гронаса обретает свое завершение именно в переводах - внешняя неустроенность, неприкаянность приводит его в "дали", в неземную отчизну, одаривает невероятной зоркостью к различению вещей и событий, почти неуловимых на глаз. Все лишнее отслаивается, душа начинает жить жизнью духа.

Между тем, все же не переводы из Целана венчают книгу - "Дорогие сироты," закрываются совсем другим стихотворением ("ешь у меня изо рта"), смысл которого словно отбрасывает читателя назад, стаскивает за ногу с высей, на которую он воспарил. Получается, конечно, не так красиво, зато честно. Иногда это важнее всего.