Новая книга Анатолия Наймана посвящена ребенку, но это абсолютно взрослые стихи, хотя в них и есть просьба не говорить словами взрослых ("Мильон их слов / прежде сопрел в мильоне других голов"). Стихи - о маленькой Софье, но адресованы они Софье будущей, той, которая забудет о себе маленькой и будет удивлена мерой любви и нежности, выпавшими ей в детстве. Впрочем, я неточна. Как раз любовь, нежность и восхищение, наполняющие стихи, наверняка чувствуются девочкой и в нынешней жизни, они ведь неподдельны. Автор опровергает расхожее мнение.

Взрослые утверждают, что жить любя
так, как ты любишь - всей полнотой себя,
после детства нельзя, наступает сбой,
ты становишься всеми, никто тобой.

Найман, по собственному утверждению, стал Софьей, чтобы понять себя, с мудростью вернулась юность. Именно в юности Блок писал Стихи о Прекрасной Даме. Отсвет Серебряного века лежит на всем творчестве Наймана. И мне кажется, не только во влиянии Ахматовой (личностном и культурном) тут дело. Символистская эпоха существовала под знаком поисков идеала; иллюзии его обретения не давали покоя ни рыцарям, ни конквистадорам. Один из героев прозы Наймана (роман "Поэзия и неправда") считает Серебряный век своим, вплоть до того, что хочет туда переселиться; ему близка тогдашняя шкала ценностей, здесь он - "гость случайный". Я не отождествляю Наймана с его героем, но родственность поэта (причем кровная) с иерархией времен "Поэмы без героя" чувствуется.

В книге не случайно упоминание имени Владимира Соловьева - правда, интересен и неожидан контекст.

Спи, Владимир Соловьев,
на перине мудрых слов,
больше их не тронь, не трать
на Софию, дай ей спать.

В общем, в "Колыбельной" обращение к мудрому философу характерно. София, как известно, по-гречески - мудрость. Владимир Соловьев, как известно, вслед античной и христианской традиции считал Софию олицетворением Божественной мудрости и воли.

В той же "Колыбельной", кстати сказать, упоминается и другой "метафизик" - Джон Донн.

Всех на свете клонит в сон,
спит на кафедре Джон Донн,
спят в церквах колокола,
спи, Джон Донн, твоя взяла.

"Большая элегия Джону Донну" Бродского вспоминается сама собой. Тень когда-то младшего друга Наймана, а потом великого современника летает и над другими стихами ("Софье семь с половиной"):

Так же звонки и свежи
и картавость и смех,
лишь хохочешь чуть реже
и картавишь чуть сверх,
как птенец, для прокорма
сам нашедший зерно,
или поле, покорно
превращаясь в руно.

Это ритм "Строф" ("Чем тесней единенье, / тем кромешней разрыв, / не спасет затемненья / ни рапид, ни наплыв"). Общее у стихотворения Бродского о прообразе разлуки в ином мире и стихотворения Наймана о прощании с первым детством дорогого для автора существа в том, что и то, и другое - о преходящем.

Младенчество восхищает Наймана отсутствием определенных черт.

Не гляди же, как мы, - удержись
в полузнанье своем бесподобном -
смыслом жизни стирается жизнь,
как любовь объясненьем любовным.

В сущности, это тот же поиск идеала. О Боге лучше всего молчать или говорить апофатически - это Тот, кто не ... (многоточие).

Если Блок боялся отвлеченно: "Но страшно мне - изменишь облик Ты", то Ребенок стал школьницей буквально ("Софья пошла в школу" - последнее стихотворение книги):

Взгромоздив на плечики рюкзачок,
никогда не снимешь его уже.
Про что знаешь - молчок. Здесь идет в зачет -
что не знаешь. В бесчисленном тираже.

Горечь этих строчек сменила восхищение чистотой младенческого незнания и всезнания.

В русской поэзии появилась история еще одной любви - и счастливой, и трагичной. А бывает ли по-другому?