Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Придурки
Катя Ткаченко. Ремонт человеков: Роман. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. - Тираж 5000 экз. - 311 с. (Оригинал.) ISBN 5-224-03632

Дата публикации:  26 Апреля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Редкость в наши дни: книгу нельзя не дочитать до конца. Чтобы узнать не "чем закончится", а как героиня (или автор) выйдет из мучительного пике. Они не выходят. Или так: входят в новое. Не слишком оригинальный образ горящего самолета - из романа загадочной Кати.

Я приучен к иным романам. С середины (в лучшем случае) становится ясно, что так все и останется: автор (или герой) застывают среди ассоциаций, грез и парапоступков. Их бесконечно нанизывают, а они кружатся, не добавляя движения. А тут: с ревом продолжают нестись вниз.

Героине ничто не интересно, кроме нее самой. ("Неинтересно" - тоже из романа.) Уже - кроме ее тела и ощущений, которые в нем вызывают. Еще "уже": она все воспринимает через одно, как говорил киногерой, захлебываясь влажным "л", "сладкое место", лишь поскольку что-то к этому месту небезразлично. (Как в "Фаусте": "часть той части..." и пр.) Такой вагинальный солипсизм. Эта вагина (ударение делайте сами) не только сексуальный субъект - заметьте: не объект. Героиня часто и внимательно ходит в туалет. Она следит, как что-то из нее изливается - как в другом случае: в нее в-ливается.

Этот непрекращающийся обмен жидкостями - единственно для нее важное, остальное - поскольку может на процесс повлиять. И тут - еще странность. Не только героиня оказывается данной извне, как отдельный и рассматриваемый предмет (как это возможно, если она только прислушивается к тому, что журчит внутри?), но и другие персонажи обретают самостоятельное и полное существование. (Как возможно так их представить, если они "неинтересны"?) Они в ней не нуждаются - кто угодно, но не плоды фантазий. Она в них настолько не властна, что не знает ничего про них определенного (минимальное условие что-то изменить). Так и не выяснится: отец ли это ее пропавший ("кажущийся отцом") и был ли он некогда любовником ее мужа... Есть и такая версия: героиня и ее муж - единокровные брат и сестра. Сюжет в духе античного рока и очень "идущий" роману. Это бы объяснило и взаимную нежность мужчин (отец и сын), и странные, ничем не оправданные тоскливые вариации героини: "У меня был брат... У меня есть брат... Это я знаю, как и то, что он есть... То есть как бы его и нет..." С единоутробным братом, про которого она всегда "знала", ничего страшного в романе не случается. Он просто перестает упоминаться. Почему перестает? Может быть, потому, что вытеснен в сознании героини "другим братом". Объяснило бы и главный мотив: героине кажется, что муж собирается ее убить. Но за что?! Она пытается ответить. А вот - открыв, что она его сестра. Скажут: мое воображение разгулялось. Так и разгулялось оттого, что роман - страшный.

"Не понимаю" или "не знаю" героини экзотично для современного русского "романа", любящего обилие не лиц, а имен. Все его параперсонажи - послушные галлюцинации главного. За пределы собственного сознания и его внутренних образов он не рискует выходить. А тогда и "понимать" ("знать") нечего. Собственный сон таков, каким мы его интерпретируем. Этот "не-выход" создает ощущение комфорта. Его не могут разрушить бесчинства исторического воображения. Все равно же лежим на диване и ничего страшного с нами не происходит. Печенеги ли, чекисты - фантазмы. А мы в том возрасте, когда не боятся приведений. Сюжет "Ремонта человеков" (с обыгранным в романе множественным числом) - болезненно скрежещущее, режущее соприкосновение с посторонним, которого "много".

Это тело, к которому прислушиваются, ухаживают за ним, бреют, моют, водят в туалет или на ложе любви, - источник сумасшедшего ощущения постороннего, по которому словесность истосковалась. Что испытывает тело и что доставляет ему удовольствие - такое же, "как у всех"; может, только отличаться степенью. Степень наслаждения преувеличивается, героиня представляется (в театральном смысле) любовной машиной, чтобы отличие хоть так усилить. Бесполезно: механизм работы тела все равно общий.

Это "как все" и "общее" нужно почувствовать со всем ужасом и отвращением. Тело тяготит и обременяет похожестью. Постороннее, что и означает: не-свое, несвоеобразное, общее и пр., - теснит героиню, как Пер Гюнта, "со всех сторон": изнутри и снаружи. "Надо опорожнить пузырь" - любимое ее выражение. У нее постоянные позывы, словно всегда простужена. Впрочем, это бывает и нервное. Писая, она изгоняет постороннее. Разумеется, это истеричное замещение. Герой повести Павла Мейлахса "Избранник", предшествующей роману Кати Ткаченко в той же серии "Оригинал", в подобном случае блевал. У него тоже постоянные позывы. Это, что ли, половое распределение? Герой Мейлахса мучается похожестью на мужчин, героиня Кати Ткаченко - на женщин. Они эту похожесть по-разному исторгают.

Обыкновенный герой современного романа не сомневается в своей оригинальности и необыкновенности. Всегда миссионер, спасатель (вариант - губитель; с точки зрения преобразующей мир активности это все равно), творец, знает какую-то тайну и пытается ее сказать. Но вспоминая что-то "ученое", философствуя и цитируя, представляя (в театральном смысле) исторических лиц и разыгрывая мифологические эпизоды, он поступает как все, не отличаясь от других героев, авторов и их умных читателей. Он банален. А рассказчики Кати Ткаченко и Павла Мейлахса, страдающие оттого, что они "как все", выглядят полными придурками... То есть оригиналами. "А я - дура... Дура, вбившая себе в голову... Дура шла... В спину дуре... Дура, что вляпалась во все это" (из романа). А во что? Если преодолеть гипноз текста, то окажется, что события в романе тривиальны. Ну, отца не знала, ищет его, как Гамлет (так ведь и это "как Гамлет" - от автора, точнее, от его послушного читателя, а так - кто бы подумал?). Ну, муж вроде бы в прошлом гомосексуалист, да и неизвестно... Да и в прошлом... А тут вон у скольких в настоящем! Она "вляпалась" в то, что она "как все". И сейчас же, как герой Мейлахса, выпала навсегда из общей массы. Ненависть к себе как к "одному из" - необыкновенна, так не принято...

Лишь когда вслед за книгой Мейлахса (и очень важно, что так подряд) вышла книга Кати Ткаченко, все встало на свои места. Лучше стал понятен и Мейлахс, а без его предшествования "Ремонт человеков" был бы вообще непонятен (или понят иначе). Две книги, образуя чуть не дилогию, переглядываются, бросают свет друг на друга. И становится понятной вся серия "Оригинал"; не обретает лицо, конечно (это лицо и так было), но оно, наконец, выступает, проявляется: что мы и так чувствовали, чем эта серия отличается от других, в других издательствах. Она, как и ее герои, перестает быть "одной из", а оказывается единственной. Наконец ясно, чем вообще должно обладать хоть в какой-то степени произведение, чтобы попасть в нее...

Это "что-то" торжествует в книгах Павла Мейлахса и Кати Ткаченко, полностью их занимает (и в смысле: только это и "интересует"), остальное, сюжетные повороты, детали событий или обстановки, - лишь материал, чтобы это выразить ( "с этим" столкнуться, столкновение болезненно). Это "что-то" уже отчасти присутствует и у Константина Плешакова, и у Натальи Смирновой; и эта "часть", конечно, лучшее в них. Наконец, это "что-то" у Шарова было бы вовсе незаметно, не попади он в эту книжную серию, но оказывается, тоже в нем есть. Выстраивается иерархия. Мы в конце приходим. к такой минимальной положительной степени этого "чего-то" ("больше нуля"), которая только и может означать, что перед нами вообще литература. Это "что-то" - признак литературности и объект литературного чувства.

Всякие там поиски Дионисова камня, любые, очень легкие для современной литературы, перемещения во времени, весь этот то исторический, то мифологический кукольный театр во главе с повествующим героем-кукловодом - однообразен (однороден), не различается: как у всех (как везде). Случайно выбрав современный роман, в этом театре окажешься. Еще важнее, что и внутри себя каждый такой роман однообразен. Герои-маски-функции не различаются, хотя они будто и разные (функции, имена). Но взгляд равнодушно скользит по ним, как по гористому пейзажу, если у этих гор нет собственных, особых примет, хотя все и разной высоты. Но сам этот ритм "вверх-вниз" становится для глаза общей, неразличающей приметой пейзажа целиком.

Другое дело, если у героя возникает особое индивидуальное страдание, почти физиологическое, какое-то кожное (когда кожа горит) и почти беспричинное. Потому что степень этого жжения никакой неуловимостью любого мистического предмета или грозным значением событий прошлого не объяснишь. Особость этого страдания - в том. что я в него не верю (что оно может быть в такой степени). Естественно. Раз я почти не вижу его причин. Кроме самого рождения героя таким.

Например, сама мысль: "я похож" на кого-то - еще никакого страдания не предопределяет. С этим заложенным страданием нужно родиться. Как только возникает "я не верю" - появляется произведение литературы. Читатель понимает переворачивание известного афоризма. Но моя задача - не сказать дурной каламбур. Эта мука героя, от которой его всего скручивает, и он катается от боли, кричит, безадресно матерится и бегает в сортир... Вот в нее я "не верю": что можно так. Ну всегда же есть что-то еще: кроме этой муки. А здесь, в произведении, мука в чистом виде, чистое страдание (чистое от причин), как была "чистая смерть" от электричества в набоковском "Возвращении Чорба".

Что значит "я не верю"? Ведь "здесь"-то, вот прямо тут, перед глазами, это уже произошло. А это значит: для моего жизненного опыта такого не бывало, я не встречал, не обязательно "сам не переживал", но и не наблюдал. Это возможно только здесь, в произведении, и нигде больше. "Чистое страдание" оказывается "чистой оригинальностью", "чистой неповторимостью". А герой - оригиналом, или, на вульгарном языке, адекватном современности, придурком. Все произведения литературы, которые помним, - о придурках (оригиналах). В этом смысле я, читатель, только и создаю произведение. Если для кого-то немыслимое мною (потому что беспричинно) страдание героя заурядно, произведение сейчас же - для него - перестает быть литературным.

Характеристика героя оказывается необычно синонимично названии серии. Нет же героя, которого назовешь "вагриусом", "амфорой" (ну, так еще можно; тогда это общее название: многие современные герои - амфоры с сухим зерном)... Или "ad marginem"'ом.

А я возвращаюсь к любимому образу толпы на обочине. Что такое маргиналы? Для кого? Не для себя же, для таких же. ("Оригинал" - всегда не такой же.) Легко представить их собравшихся. Собрание оригиналов - труднее. И если соберутся (хотел бы посмотреть), то все равно каждый будет сам по себе, оригинал, вне множественного числа. Литература традиционно не только изображала какое-то явление, но и давала примеры, образцы для подражания (не воспроизведения, воспроизвести оригинал нельзя). Серия "Оригинал", я думаю, и ее писатели, это делает. Образец прост и невероятен: тотальный конфликт с массой - и обязательно с мотивом туалета, в который от массы бегаешь.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Елена Гродская, Хрупкий язык любви /25.04/
Анатолий Найман. Софья.
Майя Кучерская, Родство и сиротство /23.04/
Михаил Гронас. Дорогие сироты.
Сергей Костырко, Письмо Семену Файбисовичу /22.04/
Семен Файбисович. Вещи, о которых не: Романы, повесть.
Дмитрий Стахов, Слово и дело /08.04/
Алексей Плуцер-Сарно. Большой словарь мата. Том 1: Лексические и фразеологические значения слова "х.й".
Василий Костырко, Иномирное пространство сна /05.04/
Сны и видения в народной культуре: Мифологический, религиозно-мистический и культурно-психологический аспекты.
предыдущая в начало следующая
Олег Дарк
Олег
ДАРК

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru