Учености западноевропейского Средневековья в нашей стране как-то с самого начала не повезло. Разлом христианского мира на Восток и Запад неминуемо вызвал у православных славян подозрительность в отношении "латинства", характерную для Московского государства. Но и модернизационные процессы не сильно изменили ситуацию. Ведь западники стояли чаще всего на прагматических или прогрессистских позициях, для которых вся эта поповщина и мракобесие ничего не стоили. А их противники, традиционалисты, продолжали линию подозрительности, усматривая в латинской культуре Средневековья истоки вредоносности западной культуры и продолжая тем самым линию, известную по московским книжникам XV-XVII веков. Надо заметить, что традиционалисты в своей подозрительности были, в общем-то, ближе (пусть скорее инстинктивно) к пониманию значения западноевропейской средневековой культуры.

А между тем именно средневековая культура была тем предметом, на который опирался один из основоположников современной российской гуманитарной науки. Речь идет о курсе лекций по истории, читанном Т.Н.Грановским в Московском университете в середине XIX века. Существенное место в нем занимали Средние века, и не случайно именно лекции по истории этого периода считаются основным достижением ученого. Грановский совершенно четко обрисовал один из основных феноменов средневековой культуры:

...Несколько слов о схоластике. Мы привыкли под схоластикой разуметь бесплодные и диалектические формулы и определения, одним словом, науку, лишенную всякого живого содержания... В XI столетии, когда начались первые попытки ее, в схоластике, в этой науке, впоследствии опозоренной и осмеянной, явилось необычно много смелости и жизни... Главным достоинством схоластики тогда была ее юношеская смелость, исполненная бесконечной веры в силу разума... Вожди схоластики усвоили себе все, что знали их современники, но этого было недостаточно; тем не менее заслуга их велика: они-то сообщили европейскому уму ту пытливость, науке - гибкость и ловкость, которые она сохранила как лучшую часть наследия, завещанного средневековой наукой. (Т.Н.Грановский. Лекции по истории Средневековья. М., 1987, с. 51)

Приходится обрывать и без того урезанную цитату, хотя так и тянет продолжать: грамотно формулирует, собака, как говорил один литературный персонаж уже эпохи исторического материализма. Беда еще и в том, что у нас до сих пор крайне мало материалов, по которым можно было бы составить себе достаточно внятное представление о средневековой учености. Поэтому появление сразу двух книг с трудами видных средневековых мыслителей - событие, заслуживающее того, чтобы его отметить.

Судьба у первой из книг вряд ли будет легкой. Во-первых, автора, жившего в самом схоластическом - тринадцатом - веке, наверняка будут путать с другим Боэцием, жившим гораздо раньше, на рубеже Античности и Средневековья. Во-вторых, формальная транскрипция его прозвища как Дакийский (de Dacia) тоже будет сбивать с толку, потому что автор - вовсе не земляк Дракулы, и лучше все же было бы подходить к его имени не формально, а по существу: он был датчанином, и латинское его прозвище значит ровно это самое - Датчанин. И в-третьих (и это самое главное): читателю чрезвычайно трудно вникнуть в тексты, поскольку почти весь контекст к ним отсутствует, а без него разобраться в писаниях такого рода чрезвычайно сложно (к тому же они и сами по себе - не легкое чтение). Половину книги занимает всего лишь часть (!) сочинения "О способах обозначения", образца так называемой спекулятивной грамматики, то есть первых опытов не только логико-грамматической теории, но и - в значительной степени - общей теории знака, значения и знания, опирающегося на знаки. Книга эта написана в форме комментария к грамматике Присциана. Теперь спрашивается: а кто у нас эту грамматику читал или имеет хотя бы внятное представление о ней? Ответ сами знаете. А ведь поздние латинские грамматики многие века были основой общего образования в Западной Европе, не просто языковым пособием, но и своего рода первой ступенькой строгого мышления. В настоящее время по средневековой универсальной грамматике существует (увы, не у нас) большая литература, поскольку она как составная часть схоластики сыграла важную роль в развитии не только лингвистического знания (см. выше у Грановского).

К сожалению, обо всем этом во вводной статье и комментариях не говорится ни слова. Зато в очередной раз можно прочесть о религиозно-идеологических дебатах и осуждении, жертвой которого стал Боэций Датчанин и его единомышленники (так называемые парижские аверроисты). Между тем вся эта идеологическая поножовщина давно утратила серьезное значение и копаться в ней - тем более нам, в том пиру не хлебавшим, - не имеет особого смысла. Все это наследие идеологизированной истории философии и культуры. Гораздо интереснее двигаться по линиям, завещанным нам Грановским. Вряд ли помогут в понимании этого замечательного образца схоластики и комментарии такого рода: "Специальные науки - науки имеющие свой собственный, "специальный", предмет" (с. 236, цитируется с соблюдением пунктуации оригинала). И все же публикация этого (весьма обширного) фрагмента, как и других трактатов Боэция Датчанина, к тому же с оригинальным латинским текстом, - событие исключительно позитивное.

Вторая книга, по крайней мере поначалу, может оказаться более удачливой. Майстер Экхарт (1260-1328) - имя у нас гораздо более известное, и путать его не с кем. И писал он не так "завинченно", как классические представители схоластики, более того - стремился от схоластики во многом оттолкнуться. Однако и здесь не следует обманываться: западноевропейская мистика - мистика вполне дисциплинированного ума, и Майстер Экхарт - одно из лучших тому подтверждений. Уходя от схоластики, он не просто отбрасывал ее достижения, а, учитывая ее опыт, пытался идти дальшее ее, восполняя замеченные в ней пробелы. Опубликованная книга в этом отношении достаточно показательна, поскольку стремится представить не только популярную сторону мыслителя (в книге отсутствуют публиковавшиеся у нас его проповеди, тем более что вопрос их подлинности не совсем ясен), а скорее именно теолого-философский уровень мистического рассуждения (это "Общий пролог к Трехчастному труду" и "Толкование на книгу Бытия"). Деление сочинений по типам в известной мере определяется по языку: более популярные вещи Майстер Экзарт писал на средненемецком, что естественно. Впрочем, и в этом издании отдана щедрая дань разбирательству свирепства инквизиции по отношению к лучшим представителям и т.д. Хотя материалы инквизиции дают, с одной стороны, представление о восприятии писаний Майстера Экхарта (то есть тот самый контекст), а с другой - любопытны как документ времени. Примечания лаконичны, но содержат много полезной информации.

О переводах текстов, помещенных в этих изданиях, говорить не будем: разбирать подробности нет возможности, а в общем можно сказать только одно: нет у нас традиции перевода западноевропейских ученых текстов эпохи Средневековья, и не сразу она появится (хотя, справедливости ради, следует заметить, что переводы Майстера Экхарта производят впечатление вполне серьезного шага на пути выработки некоторого стилевого ключа, для этого необходимого).

Все написанное мной об этих двух книгах звучит не очень весело, но на самом деле вывод следует вполне оптимистичный: очень хорошо, что книги такого рода выходят. Пока готовить их крайне трудно: ведь одни только имена и названия то и дело ставят в тупик, поскольку о многих лицах или местах, которые приходится упоминать, по-русски толком и не писали. Что же касается более сложных материй, то здесь и вовсе беда. И пинать тех, кто их подготовил, очень легко. Но надо же работать. Тогда и с именам разберемся, и латинские титульные листы оформлять будем по всем правилам, и оригинальные названия произведений не забудем, и терминологию отработаем. Хочется верить, что так и будет.